Форум

Юрий ВИСЬКИН

СОЛНЦЕ И НОЧКА

рассказ

1

Это было настолько нежданно, что он замер на месте, и его два раза подряд толкнули шедшие сзади, а потом толкали еще, но он продолжал стоять, в оцепенении глядя на экранчик сотового телефона, где на голубоватом светящемся фоне чернели буковки сообщения, всего два слова. Телефон не подавал сигналов, стоял на "бесшумном", и достал он его только затем, чтобы узнать время, а тут, оказывается, вон оно что! Верить ли своим глазам? Правда ли это?
Он, наконец, опомнился, поднял взгляд на людей, идущих на него и от него меж двух рядов пестрящих разноцветной одеждой торговых палаток ( левый ряд в тени, правый - на солнце ), сунул телефон в карман и пошел, высматривая впереди, среди людей, коричневое пальто жены, все думая Но как же так?Неужели... И вместе с тем ощущая прилив радости, волной накатывавшей изнутри; радость придававала ногам легкости, а дыханию глубины, отчего сразу обострились все чувства; ярче заиграли краски вокруг, гуще заголубело небо в редких хрустально-прозрачных облачках, четче заискрило солнце в лужицах на асфальте, а воздух посвежел еще больше; в его сложный запах тающего льда, выхлопных газов и мокрых ветвей на несколько мгновений резко ворвались ароматы парфюма из проплывшего мимо контейнера со множеством сверкающих флакончиков. В груди у него пело: "Мне хочется ласки и теплого слова, мне хочется женской горячей любви... " Он смаковал этот момент тревожного ожидания, хотел продлить его подольше, не собираясь пока слать ответ и не обольщая себя надеждой, мысленно повторяя: "Да это, может, просто по ошибке... случайно..." Он уже нагнал жену и живо, с пробудившимся ко всему интересом спрашивал, куда бы она хотела двинуть сначала, к женским плащам в китайский ряд или к курткам в кавказский, - но внутренне жил совершенно другим, умудряясь с одинаковой ясностью пребывать и здесь, сейчас, и там, в прошлом годичной давности, когда такой же весною шел по рынку, не по этому "Торговому городу", а по тому небольшому, что у них на Новоселовке, шел один; сигнал телефона был включен, в кармане время от времени звучала мелодичная трель; он доставал его, останавливался, читал сообщение, тут же набирал и отправлял свое, и вереница эсэмэсок все удлинялась и удлинялась.
Первотолчком ее был телевизор, точней, музыкальный канал, где в основном показывали клипы, а на их фоне, в нижней части экрана почти всегда чернел прямоугольник с белыми, то и дело меняющимися строками сообщений мобильной связи от телезрителей, на удивление однообразных: молодые люди предлагали девушкам знакомства для интимных отношений (и/о), девушки искали знакомства с состоятельными мужчинами, имеющими авто, кто-то изъявлял готовность обеспечить ласками даму средних лет, кто-то приглашал к себе девушку... Попадались и желающие познакомиться для серьезных отношений, но таких было немного. Переключая каналы, он иногда задерживался на этом и читал эсэмэски, надеясь, что среди них появится то, что он давно и безуспешно искал в газетных объявлениях службы знакомств: ему хотелось познакомиться с женщиной, такой же, как и он, семейной, и такой же внутренне одинокой. Он знал, что это возможно: замужние женщины иногда давали объявления, и он даже как-то раз звонил в службу знакомств по поводу одного из них, но ничего не получилось.
Внутреннее одиночество с годами угнетало его все больше и больше, и не было от него никакого избавленья. Даже просто поговорить по душам ему было не с кем. Он был женат уже двадцать два года, женился еще студентом, когда учился на четвертом курсе политехнического института. Она была штукатуром-маляром, ей было всего семнадцать, когда они познакомились. Привлекла его в ней ( а верней, затянула ) цветущая пышнотелость, - то, что в ту пору казалось ему едва ли не самым важным качеством в женщине. Она не была высокой и крупной, как раз наоборот, небольшого роста, но пышность, крепкость, деревенская дородность (она и приехала из деревни ) были при ней и пришлись ему по нутру сразу (плюс густой крепкий румянец на миловидном лице, и эти нежные светлые колечки, так славно падавшие на лоб из-под белой рабочей косынки). Ее звали Даша, она только-только окончила профтехучилище и трудилась в строительно-монтажном управлении, которое как раз вело отделочные работы в доме, строившемся для преподавателей, куда их, студентов, пригнали на помощь. Он помогал замешивать штукатурку, подавал на козлы тяжелые ведра, а она, ловко, с видимым удовольствием и даже любовно орудуя шпателем, без умолку говорила, то и дело игриво косясь на него и звонко всхохатывая своим собственным словам, и эта живость, непосредственность, пусть и с оттенком глуповатости ( не только в словах, но и в глазах, во взгляде, чего он совершенно не желал замечать), эта легкость в общении тоже пришлись ему по душе; ужасно хотелось продолжить знакомство, хоть друзья сразу же и посмеялись над ним, а один даже сказал на ухо: "Да ты что, Костян? Такая искренняя простота чревата... э-э..." Он осекся, наткнувшись на его взгляд, и уже без улыбки добавил: "Впрочем, дело твое... Все, наверное, поправимо, если всерьез..." А он и впрямь влюбился, и стал с ней встречаться, и ему без разницы была ее глуповатость и то, что из всех видов искусств ее прельщали только индийские фильмы, а из книг она читала лишь поваренную; он был уверен, что и это поправимо, и через полгода, когда ей исполнилось восемнадцать, они поженились и сразу въехали в отдельную комнату общежития того СМУ, где она работала. Жилищную проблему изначально ликвидировала ее профессия: когда через год родилась дочь, они въехали в новую двухкомнатную квартиру, а рождение через четыре года сына было ознаменовано переездом в трехкомнатную.
Проблема постепенно выявилась другая: абсолютная неспособность Дарьи понимать людей, какая-то чудовищная внутренняя омертвелость, не позволявшая ей даже в сколь-нибудь мизерной степени реагировать и откликаться на чувства ближнего. Это, пожалуй, не было ни эгоизмом, ни черствостью, просто некая отстраненность от всего и вся, что есть вовне, была заложена в ней изначально, а он не понял, не заметил этого сразу, да и мудрено было заметить при той его слепоте от влюбленности; потом уж со все большей отчетливостью стало открываться ему это ее существование по своим собственным внутренним принципам, простейшим, но делавшим ее недоступной ни для какого душевного контакта. Нередко возникало у него ощущение, что находясь рядом, иногда даже и разговаривая с ним, она пребывает здесь лишь частично, тем, что можно видеть: лицо, руки, ссутулившаяся спина, когда она, например, сметает с пола в совок мусор; а все остальное, главное, что предполагал он в ней когда-то и что отличает человека от всего прочего живого: интерес, участие, чувство единения и так далее, - невесть где, и от этого на душе у него становилось тоскливо и пусто. А она и действительно никогда не слышала его, не слушала (и не из-за рассеянности: ни на лице, ни во взгляде ее никогда никакой рассеянности он не замечал, взгляд ее всегда был осмыслен, более того, в его тускнеющем со временем блеске странным образом постепенно словно пропадала, терялась прежняя глуповатость ), и часто бывало так, что она начинала говорить после каких-нибудь его слов, отвечая не ему, а себе, тому, о чем только что думала. Он мог с уверенностью сказать: хоть это качество и было заложено в ней природой, но в первые годы их жизни все-таки имело место лишь в малой степени, а обострили и многократно усилили его в ней те "перестроечные дела" девяностых годов, когда оба они перестали получать зарплату ( его завод, где он работал начальником участка, остановился, а ее СМУ больше не получало заказов на строительство), а сыну было всего два года, да и шестилетнюю дочь надо было чем-то кормить, а в доме ни крошки, и он метался по городу в поисках любого приработка, искал, у кого бы занять хоть немного денег, и всякий раз, возвращаясь домой, заставал ее сидящей у телефона в ожидании звонка из своего СМУ. Иногда она сидела в обнимку с детьми, но и тогда и лицо, и взгляд ее были неподвижны. Он пытался расшевелить ее, она не отвечала, и только иногда, со вздохом, ни к кому не обращаясь, говорила: "Работы бы... Только бы работы... Скорей..." А потом еще и Олежка, сын, заболел, то ли от плохого питания, то ли еще от чего. Временами исходил криком, ненадолго умолкал и лежал, пугающе-белый, с синюшными полукружьями под глазами, и на глазах слабел, слабел...Участковый врач не знал, какой ставить диагноз, направлял в больницу, но Дарья отказалась: "Там, боюсь, точно не выживет..."Вызвала мать из своей деревни Сухановки, та приехала со знахаркой, и они почти две недели выхаживали Олежку какими-то травами, снадобьями. Выходили. Константин тогда чуть не сутками торчал на товарной станции вместе с такими же, как и он, оставшимися без работы, ждал вагоны, потом - своей очереди, потом разгружал мешки с сахаром и мукой. Надорвал поясницу, вкалывал, превозмогая боль, но все необходимое покупал. И снова Дарья сидела у телефона, неподвижно глядя перед собой, изредка повторяя: "Работы бы..."
Работа со временем появилась, потом пришел и ее избыток, потому как строительство оживилось, город начал обрастать подъемными кранами, повсюду строили жилье на продажу, и простое, и дорогущее элитное; она стала хорошо зарабатывать, но былая веселость, так славно украшавшая ее лицо в юности, больше к ней не вернулась, осадок тех гиблых лет, похоже, ничем нельзя уже было счистить с ее души, и жизнь Константина Емельянова превратилось в довольно-таки унылое пребывание на этом свете, особенно если учесть, что у него-то с работой ничего не менялось, завод по-прежнему стоял, правда, руководство не возражало против того, чтобы работники, продолжая числиться на нем, устраивались временно в какие-нибудь другие места. Он и устроился - ночным сторожем в детский садик. Зарплата - слезы, жена зарабатывала неизмеримо больше, это мешало ему ощущать себя главой семьи, да он ей уже по сути и не был: с появлением денег Дарья повела себя полной хозяйкой во всем - с того момента, когда он, чувствуя облегчение от вида пачки купюр, выложенной ею на стол, сказал: "Ну вот мы, похоже, и выкарабкались! Знаешь, что? Сготовь-ка то тефтели! Можно, я думаю, и сухого винца взять. Давай-ка, я схожу магазин..." Она ворчливо ответила: "Нужны они, тефтели. Никто их, кроме тебя, не ест."Он удивился: "Как так? Ты, наверно, забыла. Это же было наше фирменное блюдо!" "Для тебя, - ответила она, и только он открыл рот, чтобы возразить, резко осекла: "Ладно! Разберусь, что сготовить! И без винца обойдешься..." Потом было и хуже: упреки ( "Что ты за мужик, не можешь нормальной работы найти!"), напоминания о том, что квартиру получала она, и квартиросъемщица тоже она ("Могу тебя и выписать!"), - но тот случай с тефтелями, первый выплеск новоявленной зловредности, запомнился особо.Сильней ударил только "ремонтный эпизод".
Она взялась регулярно, не реже одного раза в полгода, делать в квартире ремонт. Денег теперь хватало даже на самые дорогие обои, краску, белила... Что-то она приносила и с работы. Понятно, ремонт ей был в удовольствие, она по-прежнему любила свою работу, с тем же удовольствием ходила на нее; ни разу не видел он на ее лице усталости, когда она возвращалась, напротив, лицо ее светилось довольством, как если бы она неплохо развлеклась и отдохнула. И все же он не мог взять в толк: делать ремонт чуть не каждый квартал... Зачем? Однажды он ей высказал: "Еще клей под теми обоями не высох, а ты уже новые лепишь!" Она ответила со злостью: "Не твоего ума дело!" А на следующий день, когда он вечером пришел домой ( был редкий случай, когда на заводе временно появилась работа ), то увидел, что в его комнате нет обоих самодельных стеллажей с книгами. На вопрос, куда они делись, она спокойно и холодно ответила: " Тебе не нужен мой ремонт, а мне не нужны твои книги." Он онемел, смотрел, как она, стоя на табуретке, выдавливает на стену из большого тюбика белый червяк шпаклевки, слышал ее негромкий голос: "Это когда-то на книги была мода, считалось красиво... А теперь такой моды нет..." Он долго не мог вымолвить ни слова, потом заорал: "Где они?! Где книги? Куда ты их дела?!" Она не ответила. Он крикнул "Мне нужны они, пойми! Нужны!" И повернулся к Маше, дочери, которая шпаклевала противоположную стену: "Ну ты-то хоть скажи! Ты же должна понимать... Неужели тебе тоже не нужны книги?" Дочь, не оборачиваясь, пожала плечами: "А мне-то они зачем?"Он вновь онемел. Ему показалось, что и эти слова произнесла жена, до того были похожи и голос, и тон.
Дочь работала с женой в одной бригаде, она не оканчивала училище, просто после девятого класса пошла ученицей к матери, быстро освоила профессию, и теперь они и на работе, и дома, да и везде были вместе. Они даже и внешне стали очень похожи. Из-за моложавости Дарьи трудно было поверить, что это мать и дочь. Сходство их лиц многих наталкивало на мысль, что они сестры, другие думали - подруги. Они были одного роста, одной комплекции (Маша быстро, годам к восемнадцати, догнала мать по пышнотелости), плюс одевались едва ли не идентично: летом - простенькие платья бесформенного покроя, зимой - одного цвета пальто с цигейковыми воротниками, весной и летом - пальто демисезонные, уже разного цвета, но покроя опять же одинакового. И неизменные платки, которыми они закутывали головы, завязывая их сзади, зимой - толстые шерстяные, весной и осенью - из материала полегче.Когда они шли рядом, обе дородные, шагающие неторопливо, уверенно, с легкой раскачкой, их можно было принять за сельских жительниц, по какой-то надобности приехавших в город. Но это бы ладно, Константин никогда не придавал особого значения одежде, их внешний вид его не коробил, - но отковавшееся со временем солидарное их отношение к нему, - не то чтобы враждебность, нет, скорей, покойное равнодушие с легкой примесью презрения, как если бы он был для них не отцом и мужем, а, к примеру, нерадивым квартирантом, - это он переносил с трудом. Но как ни пытался что-то изменить, ничего не получалось: они его и слушать не хотели. И не слушали. Так и не добился он от Дарьи ответа, куда она девала книги. После того случая, глубоко уязвленный, он думал: наверное, пора что-то решать. Видно, уходить надо. Но - куда? И на что жить, когда работы по сути все так и нет. Дурацкое положение: и уволиться нельзя, чтобы стать на учет на бирже труда и получать пособие по безработице, и постоянной зарплаты нет. Есть только долг предприятия, который приходится сообща с другими заводчанами выжимать через суд. Где-то раз в квартал, а то и в полгода удавалось выбивать по некоторой, не шибко-то большой сумме. Конечно, если бы Дарья напрямую гнала его, он бы ушел, приткнулся б на время у матери, а там, глядишь, и нашлось бы что-нибудь. Он даже специально сходил к матери - предупредить на всякий случай, что б неожиданностью не было; мать уже четыре года после смерти отца жила одна, место у ней нашлось бы, да только предупредить ее не получилось: в гостях у ней как раз был старший брат, и при нем он не стал ничего говорить. Зато совершенно неожиданно узнал, что оба они, и он, и брат, - крещеные. Это обрадовало, ведь он много раз думал: может, потому все и получается так нескладно, что некрещен, и надо бы креститься."Бабка вас обоих, - говорила мать, - сначала тебя, Иван, потом тебя, Костя, втихаря носила в церковь... А мне сказала только перед смертью." После этого Константин стал при случае заходить то в Никольский собор, то в часовню, ставил свечки, читал про себя красиво написанную на дощечке у иконостаса молитву... А матери так и не сказал, что, возможно, придется пожить у ней.Дарья, вопреки его предчувствиям, не гнала его. А сам он, как ни тяжко было, уходить пока не хотел: какая-никакая, а все же это была его семья. Ну, и сын ведь еще был, Олег, совершенно не такой, как они; правда, и не такой, как он, на него похожий только лицом, а в остальном - ничего общего: какой-то апатичный, вялый... Как купила ему Дарья к тринадцатилетию компьютер, так и играл он на нем все свободное время уже третий год.
Вот с такими жизненными итогами подошел Константин Емельянов к тому моменту, когда стал читать эсэмэски музыкального телеканала.

2

Однажды, в один из дней узаконенного безделья он сидел дома один перед телевизором, от нечего делать переключал каналы и, задержавшись на музыкальном, вдруг прочитал среди штампованных сообщений одно заставившее немедленно взять ручку и записать на полях газеты номер сотового телефона. Он стоял после слов: "Женщина 35 лет, замужем, ищет человеческого общения. Только SMS".
Оторвав край газеты с номером, он тут же сходил к себе в комнату, взял свой сотовый телефон ( бэушный, купленный за бесценок на специально выделенную завкомом материальную помощь - единственно для того, что бы в случае необходимости, если вдруг нагрянет работа, начальство могло найти его в любой момент ). Понажимав кнопки, написал на экранчике: "Привет!" И отправил.Минут через пять телефон тренькнул, и он прочитал: "Привет! Я Анна, симпатичная, жгучая брюнетка. Хочется доброго человечного общения, а не скотского и/о."
У него радостно дрогнуло и потеплело под горлом, он впервые за долгое время улыбнулся и стал набирать: "Солидарен, был бы рад знакомству с серьезной умной женщиной. Константин."
Она ответила: "Я с чувством юмора, неглупая, не стерва, устала от однообразия."
Его удивило, как просто и точно сформулировала она то, чему не находил определения он. "Усталость от однообразия". Да, да, именно это же было и у него...
Так завязалась эта телефонная переписка. Пулеметные очереди эсэмэсок разметывали однообразие. Усталость стремительно утекала, оставляя место бурно прибывающей энергии. Сначала она коротко, в общем, рассказала ему о себе, а он ей - о себе. У ней двое детей, от первого брака - шестнадцатилетняя дочь, и от второго - сын шести лет. Муж подполковник милиции, служит на Чукотке, откуда она вернулась полтора года назад ( смогла выдержать там только год ). "Последний раз он был здесь девять месяцев назад, - писала она, отвечая на его вопросы. - А через полгода, в октябре, вернется насовсем. Он деспот, но любит меня. Любовь у нас однобокая, только с его стороны. Да, с первым разошлась, потому что пил, еще и бил. И у этого рука тяжелая, я боюсь его. Живу с ним только ради сына."
А потом:
"Усел фундамент, крепок дом, а то, что понято с трудом, то нам дороже..."
"Браво! Сама?"
"Я еще и вязать могу, и крестиком вышиваю, и вообще я королевишна хоть куда, в полном расцвете сил. Шутка. Ты как к юмору?"
Но порой от нее летели нотки тоски и даже отчаянья: "Так все опостылело, и эта работа мэнеджерская, жить не хочется". Он писал: "А ты подумай и увидишь: хорошего в жизни куда больше, чем плохого."
"Спасибо, - отвечала она. - я уже дома, настроение классное, жизнь прекрасна и удивительна!"
Раз написала: "Жизнь разбита пополам, хрупкое стекло, - для решения ошибок время истекло."
Он призвал на помощь давний студенческий опыт сочинения рифмованных строк для поздравлений и ответил: "Но взгляни вокруг скорей, солнцу улыбнись, удивительно светлей станет твоя жизнь!"
Ему тут же прилетело: "Солнце ты золотое! Оживляешь и греешь!"
Она так и стала называть его - Солнце. А он, памятуя о том, что она жгучая брюнетка, называл ее Ночкой.
Потом были еще какие-то рифмованные строки, и ее: "С тобой очень интересно общаться!"
Были и настоящие стихи. "Люблю рубаи Омара Хайяма, - писала она. - "Пусть буду я сто лет гореть в огне, не страшен ад, приснившийся во сне; мне страшен хор невежд неблагородных, - беседа с ними хуже смерти мне." Здорово, верно? И как он прав: вокруг столько озабоченных мужиков, с ними не о чем говорить! А ты знаешь Хайяма? "
"Мне больше нравятся "газели" Джами."
"Возможно, я колхоз, но не читала!"
"Я тоже в этом не очень-то разбираюсь, тем более что и книг у меня больше нет."
"Куда же они делись?"
"Долгая история, при встрече расскажу. Пойдешь со мной в театр?"
"С превеликим удовольствием! Ты ведь пригласил в театр, а не в баню или гостиницу."
Он отправлял и читал эсэмэски дома, на улице, в магазине, - везде, где только бывал. Переписка длилась почти два месяца, до середины мая. Ему приходилось занимать деньги на телефон, но потом неожиданно позвонил институтский друг и сказал, что один знакомый из фирмы по поставкам сварочного оборудования попросил узнать, нет ли свободного специалиста среди его коллег, инженеров-сварщиков... Константин уволился с завода и из детского сада и устроился в эту фирму. Ему положили приличный оклад и сразу выдали аванс.
Тогда-то он впервые и вышел на прямую связь с ней.
- Аня, - сказал он, прижимая к уху свой сотик. - Это Костя. Привет.
- Ой, Солнце! - обрадовалась она. - Куда ты пропал?
- Были кой-какие дела. Ну, так как насчет театра?
- А можно. Только скажи - когда?
И вот он ждал ее возле городского театра-студии. Солнце хоть и клонилось к закату, но светило еще ярко, отблескивая в окнах громадной девятиэтажки через дорогу, в витринах прилепившегося к ней внизу магазинчика и в стеклах киоска "Роспечати" на остановке по другую от дороги сторону, куда должна была подъехать она. Он волновался, боялся не узнать ее. На всякий случай подошел к стоявшей здесь же, на площадке, темноволосой девушке и сказал: "Извините. Вы, случайно, не Аня?" Она с улыбкой покачала головой, и ему стало спокойней: сомнения исключены, ее здесь нет.
Она приехала не на автобусе, а так же, как и он, пришла пешком от предыдущей остановки у перекрестка. Он увидел ее сразу, как только она появилась из-за старого, но добротного и даже помпезного, с толстыми каменными стойками и железными пиками ограждения сада, прилегавшего к этому зданию бывшего дворца культуры. Она была, как и говорила, в белом коротком плаще и округлых, слегка тонированных очках. Короткая стрижка черных волос, полноватые, но стройные и довольно красивые ноги (немудрено, что от мужиков отбоя нет подумалось ему чуть позже). Он не верил, что это она, до последнего мгновения, пока она, подойдя ближе, не увидела его и, должно быть, узнав по его описанию и примете - яркому, в красную полоску галстуку, не сказала тихо и просто, шевельнув губами в мягкой улыбке:
- Это я.
В следующее мгновение они шли к ступенькам крыльца, поднимались по ним и входили в театр, и он, заговорив с ней сразу же, рассказывая, как последние три недели вынужден был вникать в новую работу ( домой приходил только к ночи, не знал выходных ), - уже не чувствовал волнения, ему стало легко, весело, и вместе с тем какое-то томительно-сладостное чувство наполняло его все больше и больше с той секунды, как только он вдохнул запах ее духов, ощутил исходившие от нее свежесть, нежность, что-то еще, таившееся в изящных очертаниях мраморно-белой и необыкновенно мягкой руки с розоватыми облатками ногтей, которой он коснулся, когда она отдавала ему свой плащ у гардероба; в приятном лице с гнутыми бровями, чуть курносым носом и живыми глазами, глядевшими на него сквозь очки открыто и весело; в скульптурно выточенной шее, восходившей от декольте бархатисто-черного вечернего платья, - словом, не поддающееся никаким рациональным истолкованиям и описаниям качество, называемое женственностью и почему-то обошедшее жизнь Константина. И это при том, что женщины подобной внешности никогда не были в его вкусе; при любых других обстоятельствах он, скорей всего, даже не обратил бы на нее внимания. Как, наверное, и она на него. Но эти обстоятельства были особенными обстоятельствами, их обстоятельствами, и потому разговор между ними, когда они стояли в театральном фойе среди людей, тек легко, сам собой; глядя на них, можно было подумать, что они знакомы давно. В сущности, так почти и было, особенно если учесть, что на протяжении всей телефонной переписки они успели не только немало поведать друг другу о себе, но и одновременно прожить период некоего с каждым днем все более утесняющегося знакомства, переходящего, пожалуй, в заочную дружбу, во всяком случае в их эсэмэсочных отношениях уже случались порой и легкие раздоры, быстро сменяемые примирением, и диалоги с остро взволновывающей начинкой, которые всегда затевала она посылаю тебе на ночь легкий нежный поцелуйчик и которые она же и обрывала ну что ты такое пишешь забыл что я одна без мужчины уже целых десять месяцев и сейчас разговор их был по сути продолжением налаженного общения, перенесенного в иные условия.
А они, эти условия, как нельзя более подходили и ему, и ей: было видно по ней, по тому интересу, с которым она разглядывала разноцветные афиши и фотографии на колоннах и портреты актеров на стенах, насколько она здесь в своей тарелке. Он подумал: "И все-таки давно, должно быть, не была в театре."Потом оказалось, так и есть: не была несколько лет, как ни хотелось, - мужа тянет только по кабакам. Он-то, Константин, бывал, хоть и ему никогда не удавалось вытащить жену. Институтский друг, не ставший инженером, но ставший журналистом и театральным критиком, снабжал его пригласительными билетами то в один театр, то в другой, он и ходил смотреть спектакли, чтоб окончательно не закиснуть.
- Что ж на Чукотке-то не пожилось? - спросил он ее, когда уже сидели в зале.
- Честно говоря, и вспоминать не хочется. Ничего почти и не помнится. Разве что зимняя ночь, сплошная, месяц за месяцем... А я люблю день, свет, солнце!
- А ты знаешь, я когда-то мечтал побывать на Чукотке. Мне даже хотелось уехать туда жить. Так и не получилось.
- Нич-чего не потерял!
- А кем он там, муж-то?
- Заместитель начальника райотдела. Деньги зарабатывает, на новую квартиру.
На них уже шикали, потому что свет погас и медленно начинала освещаться сцена...
Разговор продолжился в антракте, в буфете. Они сидели за столиком и пили кофе, она - с пирожным, он - с бутербродом. Никогда ничего подобного в его жизни не было. Он только в кино видел, как двое вот так же сидят за столиком, что-нибудь пьют и разговаривают. Тяжко будет с ней расставаться подумалось ему.
- Я уже восемь лет вращаюсь в ментовской среде, - говорила она, - и одно знаю: они деградируют, но считают себя избранной кастой. Это те, кто не сеют, не жнут, но в житницы собирают... Пока он далеко, я живу спокойно. А приедет, все равно, как напьется, будет скандалить, руки распускать...
- Даже и без повода?
- Повод для него сам факт, что я без него оставалась.
- А тебе, как ты писала, так хочется пошапоклячить!
- Ага! - засмеялась она, откусывая пирожное. - Не терплю скуки, серости! - Она посерьезнела. - Но с ним - постоянно тоска на душе. Ревнует все время ужасно...
- Говорят, лучше быть обижаемым, чем обижающим.
- Но когда тебя обижают незаслуженно, тоже ничего хорошего. Я понимаю, надо молиться за обижающих нас и гонящих, но...
- Как у свекрови-то со здоровьем?
- В больницу положили. Хожу к ней каждый день.
- Ну, ты героиня!
- Для меня помогать - естественно, делать людям приятное - удовольствие.
- Прямо в полном соответствии с учением Аристотеля.
- Раз ты говоришь, наверное... Книги-то куда делись?
- Да-а... Не хочу сейчас об этом. Давай, лучше анекдот расскажу, театральный...
Потом они снова сидели в зале, смотрели второе действие грустной истории о больном мальчике одиннадцати лет, жить которому оставалось не больше двух недель, и потому каждый день для себя он считал десятилетием...
- Просто до слез пробирает! - говорила она, когда вышли на улицу. Было уже темно, горели фонари и светили окна в домах . - Никогда бы и не подумала, что это такой хороший театр... Спасибо, Солнце!