Форум

Татьяна СТРЕЛЬЦОВА

ТЕВРИЗСКИЕ СКАЗКИ

Лошадиное копыто

Бабушка наша, всё бывало, нам наказывала: - Вот, ребятишки. Никогда человека не прогоняйте, если к вам ночевать просится. А то будет у вас, как у соседей наших. Давно было, конечно. Я ещё девчонкой была. А случилась как – то ночь осенью со страшным ветром, да ещё с проливным дождём. Сибирская наша непогодь. И в такую – то слякоть студёную попросилась к нам на ночь пожилая женщина. Вся, помню, в тёмном. И в большую чёрную шаль, всю промокшую, кутается. А у нас принято в семье было никогда ночлежникам не отказывать. Грех, считали, отказать страннику. Вот и ту женщину сразу к столу пригласили. Всё мокрое с неё сушить у печи развесили. А ей шубейку старенькую погреться дали. Вот отужинала странница с нами. Бабушка наша ей с собой вместе, на печке, постель приготовила. Гостья так измучилась да намёрзлась, что, не дожидаясь приглашения, на печь влезла, улеглась. И в миг, значит, заснула. Потому что сразу с печи храп её раздался. Уж и храп это был, скажу я вам, ребятишки! Стёкла у нас в избе дребезжали, посуда в шкафу позвякивала. И храп какой – то нечеловеческий, с лошадиным ржанием вроде даже. Вот ей – Богу! – крестилась бабушка в подтвержденье своих слов. И продолжала: - А когда моя бабушка собралась тоже на печь лезть да спать укладываться, задела она невзначай шубейку, которой странница свои ноги прикрывала. Шубейка сдвинулась и оказалось, что вместо человеческих ног у нашей гостьи - лошадиные копыта!
И бабушка снова, истово крестясь божилась. – Вот не хотите – не верьте. А своими глазами диво я это видела. Бабушка – то нас всех собрала на это подивиться.
Плохо нам спалось той ночью. Почти до утра вздрагивали от лошадиного храпа гостьи. А под утро как напал на нас сон: не слышали, когда и убралась от нас странница.
Даже бабушка – она почти у самой двери на лавке ночевала, гостьи с копытами испугавшись, и она не слышала, когда и куда ушла поночёвщица.
Зато в хлеву, у кормушки нашего безотказного Серка, привязанная стояла, невесть откуда взявшаяся, молодая кобылка – красавица.
А у двоих соседей наших все их лошади в ту зиму пали. И к тем, и к другим, оказывается, наша странница в тот вечер ночевать просилась. Да только в тех семьях не любили незваных гостей пускать. Греха не боялись, видно.
А наша – то кобылка нам каждый год по паре жеребяток приносила. Не разбогатели мы конечно. Но из нужды – то уж выбрались…

Про страшную упряжку

Про самоубийц много всякого рассказывают. Ведь известно: проклята их душа, а люди всё с собой кончают. Как их понять, грешных? Тут, в наших краях, случилось давным –давно в одну зиму сразу два самоубийства: повесилась у попа супруга его, матушка тогда называли. А в другом селе дьячок с колокольни бросился. Чем уж им жизнь так не мила стала, никто не знает.
Разные слухи ходили и, вроде, затихать к весне стали, как вдруг новость: лучший в наших местах кузнец умом тронулся. Сидит, молчит, встрепенётся весь, креститься начнёт, молитву читать кинется, да и опять затихнет. Потом вроде отошёл и рассказал, что ночью к нему барин какой-то подъехал. Из себя важный, усы роскошные, одет богато. Золотом расплатиться предложил, если он его коней подкуёт. Кузнецу привычно, его в ночь – в полночь поднимают: у кого что в дороге случится – все к кузнецу, Кто же ещё починит-подкуёт? Так что всю ночь угли в горне горят. Только помощника в ту ночь он отпустил: приболел парень. Ну, один-то он тоже справлялся не худо, не впервой. А барин торопит: некогда, мол.
За золото-то, конечно, кузнец поспешает, барину угождает. Глядит, а пара хороша: и конёк что надо, и кобылка в самый раз.
Да только кузнец собрался подкову примерить, ногу-то у конька поднял, так и обмер: лапа у коня человечья, след то-есть. Он у кобылы ногу поднял – и у той подошва человечья, о пяти пальцах, розовая. А барин похохатывает:
- Ты куй, куй, не сомневайся. Грешники они, самоубийцы, помнишь дьячка да попадью? Мне на них долго ездить. А они на льду скользят больно. Как же без подков? Поспешай, кузнец, - и золотом позванивает.
Света не взвидел кузнец, хочет бежать, а ноги не двигаются. Закричал бы – голоса нет. А руки сами всё делают, как надо. Вроде во сне, так себя чувствовал. Кончил ковать, а раз руки слушаются, он возьми да перекрестись трижды. Всё вмиг пропало из глаз. Очнулся: лежит посреди кузни, горн потух, холодно, светает уже. А следы к кузнице по свежему снегу хорошо видны: будто двое босиком бежали, да за ними след от саней. А от кузницы следы-то уже с подковами и свежей кровью. Тут у кузнеца разум и помутился. Потом понемногу отошёл кузнец, успокоился. Но так всю жизнь временами задумываться стал. Задумается, потом встрепенётся весь. Перекрестится, молитву прочитает – и за работу скорей.

В хомуте

Я в детстве, помню, вдоволь на колдовство насмотрелся. Отец мой, дед Митька (все его в деревне так кликали) и сосед Иван колдунами были пресильными. Всё, бывало, спорят, чьё колдовство крепче. Соревнуются, вроде. Вот, в праздничный день, один другому кричит (а дома как раз напротив стояли):
- Иван, айда ко мне на пироги.
- Не-е, лучше ты ко мне на шаньги, Митрий! Выходить мне не охота.
- А, не охота тебе, ну и сиди, как сыч весь день! – и уж что сделает, не знаю, но вдруг бочка с водой, что у крыльца, под потоком, всю жизнь стояла – аж в землю вросла – вдруг эта бочка-громадина как из земли вывернется. И пошла-покатилась вперевалочку, да через дорогу. А у Ивановой двери встала, дверь-то подперла – выйди попробуй, сосед!
А тот тоже посмеивается: его-то колода, на которой он не один десяток лет и мясо, и дрова рубил, тоже с места сошла, да к нашему крыльцу подкатилась – и тоже дверь подпёрла.
Рассмеялись соседи по-доброму: мол, пошутили и будет. А колода с бочкой тем же путём да назад на свои места отправились. И встали, будто в гости не хаживали.
А то было как-то другое. Собрались невесту Иванова сына в соседнее село за другого парня отдать. Не хотелось, видно, с колдуном невестиной семье родниться. Иван с дедом Митькой перемигнулись. А жених со сватами уже у околицы бубенцами звенит: на тройке подъезжают. И тут вдруг им наперерез, из деревни прямо – два волка огромных. Лошади, ясно, на дыбы и в храп. Да вдруг как развернутся – и назад в своё село понеслись. А волков как и не было вовсе. Зато стоят два друга-колдуна и усмехаются. А деревня-то вся высыпала свадьбу встречать. Вот и встретили. Ну, а невеста-то, понятное дело, за Иванова сына пошла. Кто же ещё осмелится сватать её после этого?
Насмотрелся я на такое вот да и решился:
- Так, мол, и так, тятя, – а отца у нас тятей называли, - хочу у тебя колдовству обучиться.
А он мне:
- Дело нехитрое. Ты послушай лучше, как другие этому учились. Вот мне как-то ещё в детстве, рассказывали про такого же сына, что решил у отца колдовское уменье перенять. Отец ему велел: мол, как помирать стану, ты гляди, не прозевай. Хомут приготовь, и как мой срок придёт, ты голову-то в хомут сунь и смотри, что со мной будет.
Вскорости помирать его отец начал. А колдуны трудно умирают. В потолке матку – это брус, на котором все доски крепятся, - поднимать приходится, окна в доме открывают. Без того душа из тела не выйдет. Хоть год будет мучиться, а не помрёт колдун.
Так вот, бабы к его жене собрались, котёл с водой кипит уже – покойника обмывать всё готово. Мужики матку в потолке подняли, а окна-то ещё раньше открыли.
Тут сын хомут в руки, сел за стол, голову в хомут и глядит на отца. А тот вздрогнул весь, вытянулся, душа, значит, отлетела. И видит сын, как во все окна черти страшные да поганые-препоганые полезли. Полна горница налезла. Толкаются, визжат, шумят-радуются. Вынул сын колдуна голову из хомута – не видит чертей. Сунул снова в хомут – тут они, шалапуты. Налетели уж на покойника, кожу с него содрали ловко так, не попортили. Мясо вмиг сожрали, а кости в окна покидали, по всем окрестным полям разметали резвились эдак. Самый большой да поганый чёрт влез в кожу колдуна и на кровати, на его место, лёг, будто покойник. А прочие черти разбежались. Поднялся тогда сын колдуна, принёс котел с кипятком. Да молитву сотворив, в котёл крестик свой макнул. А после весь кипяток на то, что от отца-колдуна осталось, и вылил. Бабы-то все за ним в горницу вошли. Так у них на глазах всё и случилось. Чёрт-то на виду у всех из шкуры колдуна выскочил да с дикими завываниями в окно вылетел. Только и видели его. А хоронить пришлось кожу колдуна, прочего от бедняги не осталось. Вот она, колдовская судьба…
Больше уж я не просил обучать меня колдовству. А тятя мой помер вскорости. Да так помер, что все по сей день удивляются: сумел же! В первый день Пасхи, с утра, попарился в баньке. Вышел, на завалинку сел, велел самовар ставить. А как поспел самовар, и мы его звать пришли, он помер уже. Так, под открытым небом, в ясный день, в светлое Христово Воскресенье. А кто на Пасху преставился – тот сразу в рай попадает, все грехи ему прощены.
Вот ведь колдун какой дед Митька, хитрый Митрий!

На солнечной стороне

Может, это и не совсем Тевризская сказка получается. Но ведь со мной всё случилось, хоть и в другой области. А я-то тевризянка.
Приехала я в тот год летом к сестре в гости. Она тоже в Сибири живёт. Мне наши-то леса очень нравятся. Я и там быстро лес полюбила. Как лес тебе знаком стал – ты его уже и любишь, родной он уже. А приехала я к сестре потому, что разболелась сильно. Поняла, что скоро одна жить не смогу.
В то утро я рано за грибами пошла. Дом сестры от леса недалеко. И сразу грибные места. Вот я брела – брела по лесу, охотилась за грибами. И тут ложбинка на пути попалась, по ней ручеёк течёт. Дальше я ещё никогда не ходила. А тут вдруг решила посмотреть: какой там лес за ручьём? Здесь как раз два камешка в воде, чтоб перейти и ног не вымочить. Перешла по ним и дальше отправилась. А лес сразу какой-то неприветливый стал. Деревья высокие, солнце застят, шумят что-то недоброе. Вовсе уж назад повернуть решила. Да и грибов не видно.
Вдруг деревья кончились, и большущая поляна открылась. Солнечный день в лесу, на большой поляне – это ж как праздник! И тут от опушки невдалеке небольшой бугорок вижу. Подошла ближе, а это разрушенная землянка. Чувствуется, не ребятишки её делали, а кто-то знающий. Ладное было жилище. Охотник, верно, какой тут останавливался прежде.
А солнце уже палить начало. Утро кончилось. Я присела в тени этой землянки: хоть и не велика тень, а всё прохлада. Достала припасы свои, решила перекусить. И тут из землянки этой, из-под развалин откуда-то, большой кот появился. Пушистый, дымчатый, глаза зелёные – красавец. Важно вышел, не спеша. Сел недалеко от меня, взглянул и облизнулся.
Давай. Говорю, присоединяйся. У меня разносолов нет: хлеб да яйца. Угощайся. И подаю ему. Кот подошёл и, так же не торопясь, есть начал. Доел, умылся и не ушёл никуда, а лёг и подождал, пока я с едой управлюсь. Тогда поднялся, и будто приглашая за собой, пошел вокруг землянки. Повернулся, призывно мяукнул и за бугром скрылся. Пока я поднималась, он за мной вновь вернулся и опять позвал тем же манером: иди, мол, скорее. Я за ним и пошла. Вышла на солнечную сторону землянки. А тут, в двух шагах от нее, ложбина в земле. Как тарелка, только из песка она, а в середине этой песчаной тарелки струйка прозрачной воды пробивается. Родник открылся! Вот у меня на глазах эта тарелка водой и наполнилась. Кот головой в ее сторону мотнул, будто отведать водицы предложил. А я так сразу пить захотела! Говорю коту:
- Спасибо, хозяин, угощусь с удовольствием! – погладила его по дымчатому пуху, склонилась к воде и отвела душу. Вода зубы ломит, а я пью, не могу остановиться. Аж скулы свело! Еле насытилась, будто от жажды помирала. Но и вода вкусна, ох вкусна! Куда там лимонадом заграничным самым.
Ну, поднялась, наконец, с земли, коту поклонилась:
- Благодарю, хозяин. Даже боли мои унялись. Не иначе от твоей водицы! – погладила его ласково опять по шерстке и пошла назад. Как в лес входила – обернулась. Сидит кот и вслед смотрит. У меня душа не выдержала, я его с собой и позвала. А он пошел, я и не ожидала даже, пошел следом за мной. Так и в деревню вместе вернулись. Он за мной и в дом вошел, как век тут жил.
Когда сестре рассказала все это, она удивилась изрядно. И объяснила, что раньше жил в землянке – это при царе еще – охотник. Отрубеем его все звали, а почему, неизвестно. Кличка ли это, имя ли его, бог его знает. Вот Отрубей – то себе такого кота завел. Рассказывают, от злых собак спас котенка да в землянку и принес: живи мол, хозяином будешь, когда меня нет.
Так и жили. А родник возле землянки всегда был. Из него Отрубей воду брал. А как-то, уж и кот тогда состарился, не вернулся Отрубей с охоты. Сгинул – это в тайге часто бывало, во все времена. Кота добрые люди к себе звали, что одному-то в лесу бедовать? Не пошел. А потом и кота не стало, и родник с тех пор закрылся. Кончилась в нем вода или еще что. Но время от времени, если приходил к землянке в жаркий день добрый человек, встречал его точно такой кот и приглашал к роднику, который на глазах у того и оживал.
После этого все туда кидались, кто добраться мог: вода там больно целебная, оказывалась. Ну, и снова родник закрывался на годы. А тому, кого сам кот угощал завидовали. Любая болезнь у того человека вылечивалась без следа. Самая сила у той воды в первых струйках.
Выходит повезло мне. Врачи и впрямь дивились, как это я поправилась полностью после тяжелой болезни, да так быстро! Я им и не объясняла: решат еще, что старуха из ума выжила. А кот у сестры не остался. Здесь он живет, в Тевризе. Я его, грешным делом, иной раз Отрубеем называю. Ничего, не сердится.

Диво лесное

В тайге у нас чудес всяких полно. Но вот такого, как со мной приключилось, в тот год, когда я замуж вышла, ни с кем больше не случалось, однако. Муж, с отцом своим и братом младшим, в избушке посреди тайги жили. А про прежнего-то здешнего хозяина люди в наших местах говорили, будто он колдуном был. Тут он помер, могилка его здесь же, прямо посреди огорода нашего была. Но после смерти он никого не беспокоил. Да и при жизни грех сказать бы про него худое можно было: кого лечил, кого учил. Зря не баловал.
Я его не помнила: мала была, когда он помер-то. И страшно не было мне в нашей избушке. Да и за могилкой его ухаживала. Всё, как положено, уж раз живём тут. Вот и отблагодарил он меня, как смог, видать. А уж что с мужем приключилось, так и по сей день не поймёт никто. Ни к добру, ни к худу, а просто, похоже, с ним позабавился хозяин прежний. А было всё вот как.
Перед самой избушкой речка протекает. Наш-то берег шибко крутой. Так что по воду надо на другой берег ходить. Вот колдун-то и срубил давным-давно мосточек берёзовый, его все в наших местах белым мостиком зовут. Я по тому мосту каждый день воду носила. А как-то муж мне рассказал, что охотники здешние по мостику ходить остерегаются: не любит колдун того, кто зверя бьёт. Сам никогда мяса не ел. Ну и охотиться нужды ему не было. Вот он охотников-то на своём мосту и пугал всегда. И мужу моему от него доставалось, и брату его тоже – они оба охотничали. Свёкор-то старый уж был, хворал всё. А они молодые, для них главное дело – охота. Вот и ходили по мосту с оглядкой. А колдун-то за это и кричал им в след на разные голоса, и стонал, и свистел. Бывало, и мостик под ними качался. А то ещё иногда запинались они на мосту, расшибались на ровном месте, будто там верёвка какая натянута. В общем, стращал их по-всякому.
А вот со мной до того дня зимнего ничегошеньки не случалось. Я даже любила по мосту ходить. Дощечки под ногами весело поскрипывают, ведёрки мои позвякивают. Хорошо!
А в то утро муж с братом рано на охоту собрались. Денёк морозный, солнечный, снежинки на дороге посверкивают. Вот они только перебежали на лыжах мостик, а тут – век такого не бывало! – заяц из кустов прямо на них выскакивает. Да большой такой! Муж даже ружьё схватить не успел, а заяц метнулся под мостик. Смотрит мой охотник, а под берегом – нора, и след заячий в неё ведёт. Не было тут норы никогда. Но про это думать ему некогда. Руку в нору сунул: тут заяц! Ухватил его за шкурку и давай к себе тянуть. А заяц и не упирается, вроде, легко как-то идёт из норы. Раз! – и вытянул мой бедный охотник на свет чудо невиданное: шкурка белая, пушистая – заячья, уши – заячьи, а по виду змея, в руку толщиной и поболе метра в длину. Тут брат подоспел, глянул – и тоже обомлел. А заяц по-змеиному вильнул всем телом, вырвался - и в лес. Охотники за ним уже и гнаться не подумали. Пошли своей дорогой. Да только дичи в тот день никакой не добыли. Зато еще одно диво повстречали.
Часах в двух ходьбы от избушки есть гора. Вся заросла невысоким ельником. Подходят мои охотники к той горе, а впереди них, среди елочек, мужичок идет: в фуфайке, в ушанке, в валенках, мешок за плечами. Окликнули его охотники. Тот, вроде, оглянулся на них. А сам дальше идет. Им интересно стало: кто такой? Незнакомый как будто. Догонять кинулись, кричат: подожди, мол. А тот шагает себе и все. Вот уж догнали совсем, а мужичок вдруг пропал. Оторопели охотники: что за чертовщина?
Тут брат младший обернулся и видит: мужичок тот уже внизу, под горой, шагает. Охотники за ним, и опять уж совсем догнали, а он в один миг из глаз исчез. Что ты будешь делать! Смотрят на гору: там он, идет, как ни в чем не бывало. Решили тогда братья разделиться, младший внизу остался, а старший на гору побежал. Как стал опять мужика того нагонять – он и пропал снова. Глянул вниз – а мужик рядом с братом стоит, ухмыляется. А брат снизу кричит: мол, с тобой он рядом, вон – вон, правее той елочки, что повыше. Взглянул мужик – нет там никого. И даже следов на снегу, у той ели, нет. Давай он брату кричать да показывать на мужика: вон он где, мол, стоит, ухмыляется. А брат руками разводит: там тоже ни следочка. Поняли они, что это колдун им охоту портит, и решили возвращаться. Что ж без толку по снегу бродить? Обернулись напоследок, а мужичок стоит на горке да рукой машет: ступайте, мол, с миром, охотнички.
А у нас тем временем свое диво приключилось. Пошла я по воду, все, как обычно. Только к мостику подхожу, а на мосту чудо: два маленьких котенка (у нас таких не было) – черненький да рыженький – пляшут на задних лапках. А передними то возьмутся, будто за руки, то отпустят друг друга да покружатся, а то и вприсядку пойдут. Так расплясались! Засмотрелась я на них сперва. Но потом опомнилась да испугалась: что-то ведь нечисто тут!
А котята ко мне все ближе да ближе, у самых ног уже. Бросила я ведра и бегом в избушку. Расплакалась, свекру все рассказала, трясусь от испуга. Успокоил меня свекор и сам по воду отправился, он в тот день хорошо себя чувствовал. Но воды тоже не принес: только к проруби подошел, а лед под ним и проломился. Ну да он еще совсем слабый был, сумел выкарабкаться и домой бегом. А тут еще и охотники наши подоспели, про свои чудеса поведали, наши приключения узнали. И поняли мы, что не пустил меня хозяин прежний по воду, спас меня. Я ведь тогда дочку вынашивала и родила вскоре. Мне бы из той полыньи не выбраться. И ведь что придумал добрый колдун: котяток забавных на меня выпустил, видно боялся меня сильно напугать.

Медведь в малиннике

В малиннике, за деревней, медведь помер. От разрыва сердца. А случилось-то это так: пошла бабка Книжиха свою корову искать. В лес, говорили, её корова забрела. Видит бабка, в малиннике, в гуще самой, лежит её Бурёна. Книжиха хворостину схватила и ну Бурёну охаживать:
- Куда тебя, окаянная, чёрт унёс?! Вот я тебя отучу по лесу шляться! Вот я тебя!!
А это не Бурёна её, медведь отдыхал, малины наевшись. Спросонья Мишка бежать бросился, да с рёвом! Книжиха с испугу не помнит, как в деревне очутилась. Бежит и во всю силушку голосит:
- Медведь! Спасите! Медведь!
Мужики – кто что мог – похватали, и в малинник. А от малинника, по лесу, как дорожка из жидкого медвежьего помёта. Со страху с медведями всегда такое приключается, потому, понос и называют медвежьей болезнью.
А в конце той дорожки, в кустах, мордой вниз медведь лежит. Неживой уже. От разрыва сердца и помер, со страху, то - есть.
Ну, а Книжиха, лучшая до того времени ягодница, с тех пор только с пустыми руками стала из лесу приходить. Ни грибов, ни ягод – ничегошеньки не дарил ей лес. Бабы судачили – это за то ей, что медведя зря погубила, хозяина лесного. Не прощает природа бессмысленного зла.

Икона

На иконе был изображён Христос-Спаситель. Молились перед ней многие поколения прежде большой семьи. Но срок пришёл, и умерла последняя хозяйка. Семьи не стало. В доме, наглухо заколоченном, долго никто не селился. И молиться у иконы было некому.
Но однажды въехали в старый дом молодые хозяева, татары-молодожёны. Обустроились, знакомства с обитателями ближних домов завели.
И вот одна из соседок забежала в гости к новосёлам. Заскочила с мороза в тёплоё жильё, поздоровалась. Огляделась. И икону увидела. Та по-прежнему в переднем углу красовалась. Удивилась соседка:
- Вы же в Христа не веруете, у вас Аллах, ему молитесь. Ведь так?
- Так, - кивнула молодая хозяйка.
- И ведь не положено вашего Бога изображать?
- Не положено, - опять согласилась татарка.
- А Христа почему не убрали тогда?
- Христос ваш Бог. Но Христос – сын Бога. А нет Бога, кроме Аллаха. Значит, ваш Бог – сын нашего Бога, пусть висит.
Обидно и неприятно было слышать соседке такие речи. Расстроенная, ушла она, весь день ходила сама не своя, и ночь без сна промаялась.
А утром, решившись. Опять поспешила к новой хозяйке старого дома:
- Отдай мне, Соня, иконку. Нельзя ей у вас. В православном доме Спаситель должен находиться.
Но татарочка как-то виновато улыбнулась и показала на то место, где прежде висела икона. Там. На свежевыбеленной стене, виднелось чёрное обугленное пятно, как раз по размеру иконы:
- Ночью сегодня едва не сгорели. Проснулись от вспышки, пламя полыхнуло от иконы, и её не стало. Нельзя нам изображение Бога иметь. Аллах разгневался.
Соседка горько кивнула.
- Да, разгневался, потому, что вы Бога делить начали. Он ведь един в трёх лицах: Отец, Сын да Дух Святой. А ты чего завела: наш Бог – отец, ваш – сын. А святой дух у инопланетян, что ли? Эх ты, неразумная.
Возвращалась домой соседка с тяжёлым сердцем. Корила себя, что не настояла, накануне не забрала икону. Непростая она, выходит, из чудотворных… А поднявшись на крыльцо, вдруг увидела на верхней ступеньке ту самую икону. Спаситель улыбался, превозмогая скорбь, струящуюся во взгляде: любите друг друга…

Ватник с того света

Муж у Вали рыбак был. Сетей, снастей всяких для этого дела у него навалом. Теперь-то уж стары, поди. А может, по сей день до самого ледостава с реки не уходит.
Вот как-то по осени, перед самым снегом, собрался с мужиками неводить. На всю ночь отправились. В колхозе-то уж дел никаких, к зиме приготовились. Ну, а для рыбалки у них там сторожка на берегу. Припас необходимый заготовлен. Сами, конечно, во всё зимнее снарядились: у реки-то не жарко в эту пору.
Вот, значит, утром раным – рано Валя проснулась от стука в дверь. Крючок только откинула – дверь настежь и распахнулась, холодом дохнуло из тёмных сеней. И в дом вваливается её муж. Мокрый с головы до ног, течёт вода с него. А глаза закрыты, губы сжаты плотно-плотно. И в лице, что называется, ни кровинки.
Муж, не замечая Валю, мимо неё шагнул в комнату и к кровати направился. Перепуганная баба ахнула да давай с него скорее промокший ватник стягивать. А муж всё такой же, неживой будто. Глаз не открывает, губ не разжимает, и синева над щеками. Причитает Валя. Ватник мокрый тяжеленный стянула, шапку с головы, такую же мокрущую, подхватила и к печке бросилась – развешивать. «Сейчас, - кричит, - обожди, Николай, я тебя разую!» Развесила ватник у тёплой печки, шапку на печь бросила и бегом в спальню. А там нет никого. Она искать, звать мужа кинулась – а его след простыл. Хотя следы-то его мокрые у кровати хорошо видны: вот тут он протопал, тут Валя ватник с него стянула – целая лужа на пол натекла. А вот от кровати следов нет.
До утра Валя промаялась. А как корову подоила, к соседке побежала. Та, про Валины чудеса услышав, встревожилась:
- Ой, девка, худо ведь это! Что-то с Николаем случилось. Не утонул ли, часом? Так-то вот только покойники с того свету приходят. Ладно ещё, что ты ватник да шапку забрала: самое верное дело, чтобы ходить не повадился. Мы с тобой после сжечь должны одёжу эту. Как высохнут – мы их с молитвой да перекрестясь и сожжём, значит.
- Ты погоди хоронить Николая! – возмутилась Валентина, - ничего ж пока неизвестно.
- Это так, это так, - согласилась соседка, - а только спроста ничего похожего не бывает. Дай, Бог, конечно, чтоб жив твой Николай вернулся…
А дома Валя только успела ватник на другую сторону перевернуть, чтоб подсыхал равномернее, как рыбаки наши подьехали к дому. И заводят под руки её Николая. Тот с трудом шагает, закутан весь в какое-то тряпьё. Оказалось, он и впрямь, тонул сегодня. В тот самый час, когда Валю стук в дверь поднял. Николай сам так потом про это рассказывал:
- Тону – задыхаюсь, воздуха не хватает, а ватник снять не могу. Сознание терять начал и вижу, будто дома я. Обрадовался, прошу тебя: «Валя, ватник помоги скинуть,» - ты и стянула его с меня. Легко сразу сделалось. Ну и выплыл, не помню уж как… - дивились все на то чудо. Ватник да шапку рассматривали. Шутка ли: с того света вещи да и только!

В бане

После смерти свекрови нам с мужем пришлось переехать в её дом, а то свёкор затосковал очень. Да и с хозяйством ему самому не управиться. Мне особенно на новом месте баня понравилась: просторная, светлая. Что горница в доме. Но в первую же стирку мне там невмоготу сделалось. Будто стоит и смотрит в упор кто-то злой и страшный. Руки отнимаются, ноги слабнут – чуть постирала. И так каждый раз.
А тут как-то иду баню затапливать. На одной руке несколько полешек берёзовых, а в другой – ведро пустое. Только дверь раскрыла, а у входа что-то барахтается: как две крысы больших, лохматых. Я, недолго думая, одну из них ведром и накрыла. А вторая, смотрю, поднимается, отряхивается… Боже мой! Мужичишка, с крысу ростиком, глазками на меня блестит весело и смеётся:
- Спасибо, хозяюшка, спасла. Да и себя-то ты тоже не обидела, вот увидишь. Идём - ка, - и на лавку – прыг! – сел и ножонками болтает.
А одежка на нём вся старенькая, латаная, серая – лохмотья, в общем. Я как онемела. Стою и шагнуть боюсь. Под ведром кто-то шебаршит, и вроде ругается: «Чтоб вас всех разнесло-разорвало!» В таком вот духе. Еле я насмелилась дрова к печке положить. А старичишка на лавке подмаргивает:
- Пущай ругается, это нам не во вред. Да ты зря робеешь, хозяйка, садись со мной.
Я и села на лавку с другого конца, ноги-то не держат.
- Мы, хозяйка, дворовые твои. Начальство-то наше, домовой, он с вами в комнатах проживает. А мы с братиком, - и на ведро указывает, - во дворе да в баньке орудуем. Вот, говорят, мол, домовой гривы коням заплетает. Как не так! Станет он за нас трудиться. Да он из дому и носа не кажет, всё мы. А у прежней хозяйки обычай был: молока надоит – нам с братиком оставит в чашечке. Баньку когда истопит, уйдёт, а нам веничек берёзовый запарит и велит: «Ну-ка, соседушки-работнички, попарьтеся да порезвитеся, на меня не обидьтеся». Сами уж с хозяином после нас идут мыться. А как помоется, завсегда, бывало, молвит: «Спасибо тебе, банька, за чисто бельё да за моё мытьё», - тогда и выходит.
А ты, видать, всех порядков не знаешь, вот браточек мой тебя и не залюбил. Совсем взъярился, решил нашу баньку сжечь. Подрались вот маленько, ладно, ты мне помогла.
- Да ведь я, - говорю, - могла и ему помочь-то. Я ж не выбирала, само вышло так.
- Так, да не так, - отвечает, - рука у тебя лёгкая, я давно заприметил. А лёгкая рука сама знает, что делать да как. Потому и не верил я братику, что без души твои дела делаются. Ты бы и сама додумалась, верно же?
Тут старичишка с лавки спрыгнул, ведро моё перевернул, и оба с братом, такие одинаковые, за кадкой с водой исчезли. Заглянула я туда – никого. Одно слово - исчезли.
С того разу стала я делать всё, как свекровь когда-то. Да ещё носочки для своих дворовых связала, шубейки, шапки да чуньки крохотные на них из обрезков овчины сшила. Да белья ещё две пары – чтобы после баньки чистое надевали. Смех с себя берёт – будто в куклы под старость играю. Зато уж в бане страхов никаких больше не терпела. И порядок во всём хозяйстве. Теперь вот, думаю, для домового тоже надо одежки пошить: а то подчинённых нарядила, а начальника забыла. Непорядок, правда?