Форум

...
Анна со Светкой Завьяловой смотрели какой-то сериал, уставившись в экран маленького китайского телевизора, пристроенного на холодильнике.
— Закончили? — не отрывая взгляда от экрана, спросила Анна.
— Надо еще бочки на место поставить, да доски под навес убрать. — Виктор прошел за переборку загремел там лампами: — Это я лампы зашел поставить, а так еще повожусь немного…
— Совсем ум потерял… — Анна заглянула за переборку. — Куда лампы-то припер? Бензином здесь вонять?!
Виктор отдернул руку от шкафчика.
— А мой ирод где? ¬— подала голос, сидевшая за столом Светка.
— Петька-то? — Годун под пристальным взглядом Анны вышел из кладовки. — А ушел уже Петька…
— Как ушёл? Когда? Собака же во дворе не лаяла…
— А он через дыру в заборе… Так что иди, дома его карауль.
— Нет, ну ты посмотри тёть Ань, — Светка вскочила из-за стола, ухватила с сундука свою стеганую куртку. — Третий день пьет подлец… Не иначе как опять по деревне собрался идти выпивку искать! Постой, — обернулась она в дверях. — А разве у тебя, дядь Витя, водки нет? Чего алкаш этот на свеженину не остался?
— Откуда? Бутылка вон пустая стоит…
— Ну-ну… — Светка переглянулась с Анной. — Теть Ань, если этот гад мой вдруг здесь объявиться, гони его в шею… А тебе сосед я еще попомню! Зачем Петра поил!? Господи, специально же поросенка оставляла… Рос бы еще и рос до весны! Зачем тогда картошки столько садили!? Пластались все лето…
Дождавшись когда за разъяренной, пышнотелой Светкой захлопнется дверь, Виктор вновь сунулся за переборку:
― Лампы в амбар приберу…
Добравшись до шкафчика, быстро зашарил рукой по полкам... Бутылки не было. Годун на несколько раз проверил и нижнюю полку, на которой прятал водку и верхнюю, на которой бутылки быть никак не могло…
― Твою мать…
Виктор некоторое время растеряно озирался, затем, соображая, выскочив из кладовки, стал буравить Анну тяжелым взглядом:
― Где бутылка?
― Бутылка? Вон, на столе стоит, ― Анна равнодушно кивнула на пустую бутылку из-под водки, так и не убранную со стола.
― Анна!
― Ну, чего тебе ещё?
― Анна! Ты мне дурой-то здесь не прикидывайся… Бутылка где?!
― Дурой!? Да я дурочкой вчера была когда ты мне сдачу отдавал и про хреновину какую-то для мотоцикла плёл, которую якобы купил… А сегодня пустую бутылку увидела, так сразу сообразила: стали бы вы все до конца выпивать, если бы не знали что под свеженину у вас еще есть!
― Анна…
― Всё! Выпили сегодня уже своё! Это же надо было так глаза залить, чтобы еще и завяловского кабана по ошибке грохнуть! ― Анна отвернулась к плите, где на сковороде зашипело мясо. ― Готова, считай, твоя свеженина… Чего тебе ещё надо? Раздевайся, давай, и ешь!
― Анна! Говори куда спрятала! ― разозлившийся в конец Годун пнул рыжего кота, который, увлекаемый запахом жареного мяса лениво спрыгнул с дощатого топчана и направился, было мимо Виктора к хозяйке. Кот мявкнув, шмыгнул под стол, а Годун, приблизившись к Анне, погрозил: ― Ты меня знаешь…
― Знаю… Губы помазал, так не остановишься! В холодильнике твоя бутылка стоит… И пускай там стоит до завтра! У нас что, денег воз, каждый день водку покупать?
Годун хмыкнул, достал из холодильника бутылку, сунул её за пазуху и, ухватив со стола кусок хлеба и стакан, двинулся к двери.
― Куда это ты?!
― Да Петька там за стайкой… Помирает. Пускай грамм сто отхлебнет…
― Петька? ― встрепенулась Анна, ― Ты же сказал он домой ушел… Опять наврал! И что за человек, врет и врет… Самому-то не стыдно? А ну, дай сюда бутылку! Еще алкаша этого поить…
― Да говорю же, грамм сто только… Человек дело сделал, как не угостить? Раскудахталась тут…
― Сделал?! Мясо кровяное, шкура полопалась… Ну, я устрою тебе завтра праздник! ― Анна сдернула с плиты сковороду и грохнула ею по деревянной подставке на столе. ― Вот что, или ставь бутылку обратно в холодильник или вали отсюда хоть совсем… Пей там со своим Петькой или ещё с кем хочешь! Надоел уже… Замучил меня со своим поросенком, да с седьмым ноября!
― Даже так?!
― Давай, беги… Не набегался по молодости? Может, опять старое решил вспомнить на седую голову-то? А не забыл, как тебя с врачихой этой драной тогда пацаны в ее избе прищучили? Дверь ночью колом подперли?! Стыдобища! Помнишь как утром у всей деревни на глазах из окошка полюбовницы вылазил? Позорник! Тогда еще выгнать тебя надо было…
Годун аж задохнулся:
― Ну… Ах ты …! ― швырнул жене под ноги стакан и выскакивая на крыльцо со всего маху, в гневе, шматанул за собой дверь так, что она ударившись о пазы косяков вновь распахнулась настежь. ― И чёрт с тобой!

Продрогший Завьялов, сидевший на корточках привалясь спиной к забору, завидев Виктора обрадовано подхватился:
― Принес?
Годун не глядя на соседа, распахнул калитку и шагнул к припорошенному снегом мостику через небольшой ручей:
― Пошли отсюда… Этим бабам что ни сделаешь – всё не так!
В наступающих сумерках Годун с Завьяловым продрались сквозь густой черемушник, что рос за ручьем и, выбравшись к соседней улице, не долго думая, направились в сторону кочегарки.
«Вот ведь как всё покатилось, ― размышлял Виктор, поглядывая на ковылявшего рядом с ним Петьку. ― Чего, казалось, проще - найти забойщика, опалить, разделать поросенка, да расслабиться слегка под свеженинку… Так нет же, всё кувырком. По-хорошему, сидел бы уже давно дома перед телевизором новости вечерние смотрел… Праздник завтра, а я из-за этого недоноска с Анной так некстати разругался… А-а-а, да идет оно всё! Напьюсь сейчас, и будь что будет.»
В кочегарке, когда распили бутылку водки и принялись за самогонку, которую взяли в долг у жившей неподалеку бабки Карабутихи, Годун, с каждым глотком все больше мрачнея, в конце концов, окончательно с Петькой рассорился. Виктор, в пылу пререканий, припомнил Завьялову и злосчастный забор, и дрова, которыми в прошлую зиму Петька перекрыл подход к годуновскому двору, и березовый сок, который Петька ещё пацаном когда-то таскал из-под подрубленных Виктором берез…
Завьялов уже еле сидел на стуле, но хорохорился и всё пытался дотянуться до Годуна через грязный, засаленный стол с огрызками хлеба и лука, извалянными в сигаретном пепле. Дежуривший в эту смену кочегар, Вадик Евдокимов, хмурившийся на незваных гостей, однако, и не отказывавшийся от наливаемой ему самогонки, каждый раз усаживал Петьку на место, а когда того уж совсем развезло, уволок и уложил спать за печами.
Лишившись объекта для вымещения своей досады, уже изрядно пьяный Годун переключился на Вадика.
― Вот ты, ― с трудом ворочая языком, пристал Виктор к молодому, недавно пришедшему из армии и пристроившемуся временно в кочегарку парню. ― Вот ты знаешь, какой завтра день?
Евдокимов, служивший по контракту на Кавказе, многого навидался и, будучи парнем крупным, «накаченным», резким на ответ, поначалу просто едко отшучивался от нападок Годуна, а потом не выдержал:
― Слушай, дед, катись-ка ты домой! ― обойдя Годуна, ухватил того сзади под мышки и рывком поднял со стула. ― Или вон, к дружку своему под бок, ежели чего ещё можешь… Я вам там мешать не буду – развлекайтесь!
― Это ты что… Молокосос! Да я сейчас…
Вадик, которого казалось, никакой хмель не брал, подтащил упирающего Годуна к дверям и стал выталкивать на улицу:
― Напился, так нечего выступать… Повадились в кочегарку ходить… Алкаши!
В дверях Годун извернулся, цепляясь сильными руками за косяки, но ноги уже не слушались, подвели, и после толчка в грудь от крутолобого парня он полетел с невысокого крылечка, крепко приложившись широкой спиной об устланную щепками заледенелую землю.
Сходив за годуновской телогрейкой и шапкой, Евдокимов одно за другим швырнул ими в Виктора, нелепо ворочавшегося на земле:
― Забери рванье… Что ты там мне про праздник плакался? Дурак старый! Да вы сами всё и развалили… Теперь твои начальнички - партийцы в бизнесменах да чиновниках ходят, а ты вон как хряк полудохлый в грязи валяешься… Да знаю я ваше «счастливое» время! Комбат наш, ― скрипнув зубами, мотнул головой Вадик. ― Там, в горах, нам все доходчиво объяснял… Пока жив был! Вы страну в задницу загнали, а нам сейчас расхлебывай…
Униженный Виктор, наконец, поднялся на ноги и, сделав пару неверных шагов, уткнулся в уже запертую изнутри дверь. Просто утереться и уйти, не позволило возбужденное алкоголем и обидой самолюбие. Сколько прожил Годун в деревне, а такого обращения с собой не помнил… Чтобы вот так вытолкали взашей… Его, Годуна?! И кто?! И от нанесенного оскорбления, и от абсурдной, несправедливой ситуации разум у Виктора вконец помутился. Схватив колун, что валялся возле лиственичных чурок, набросанных у крыльца, Годун стал долбить им по двери, вбивая, итожа, все свои сегодняшние неприятности и обиды:
― А-а-а, сопляк… ― хрипел за всю жизнь никого пальцем не тронувший Виктор. ― Выходи! Что, спрятался? Шкодник… Боишься?
Вадик и не такое встречал… Побелев лицом, он решительно распахнул дверь, отработанным движением вышиб у Годуна колун и, заломив руку, считай волоком, потащил пьяного мужика через дорогу. В узком проулке между двумя избами с уже потухшими окнами, с силой толкнул Виктора в спину, а когда тот завалился, не удержался и, озлобившись, несколько раз пнул, норовя грубым, тупоносым валенком угодить по лицу…
― Это тебе за сопляка… Старый козёл!

Понедельник, седьмого ноября, Годун весь день пролежал в постели. За плотной занавеской, что отделяла его кровать, стоял тяжелый запах — Виктор использовал старый, проверенный метод лечения, прикладывая к ссадинам на скулах и к рассеченным бровям марлю, смоченную в собственной моче…
Когда за занавеску заглядывала Анна, то на все ее реплики и вопросы Годун только скрипел зубами и отворачивался к стенке. Оставаясь один, он то откидывался на спину, тяжко вздыхая, то утыкался в подушку, то привставал, отпивая из трехлитровой банки брусничный морс тихо матерясь при этом сквозь разбитые губы. Боль, обида, стыд, злость терзали Виктора, заставляя беспокойно ворочаться…
Часов в семь вечера к нему на кровать присела Анна:
— Я приготовила там, в летней кухне… Иди, поешь, — положила руку на плечо Виктора, уткнувшегося лбом в ковер с оленями. — Из конторы днем звонили… Сказала что приболел, — Анна вздохнула. — Или тебе сюда принести поесть?
Годун молча дернул плечом.
— Ну и черт с тобой! — Анна встала и, уходя, в сердцах дернула, задвигая занавеску: — Лежит морду воротит! Что, в глаза смотреть мне невмоготу?! Или это я виновата? Ну и лежи…
Часа через два, вздыхая, бормоча что-то себе под нос, жена погасила свет и улеглась в спальне за перегородкой. Виктор, немного выждав, встал, нашарил у порога валенки, осторожно, держась за стенки, вышел из дома и, хватаясь за бока, проковылял через ограду в летнюю кухню.
В кухне на столе стояла бутылка водки. Рядом, в кастрюльке, остывшая толченая картошка, на сковороде увязали в застывшем свином жире котлетки… В мисках лежали соленые огурцы, грузди, квашеная капуста, на противне, прикрытом чистым полотенцем покоились пирожки…
Виктор долго стоял у стола, низко опустив голову, будто высматривал что-то на широких, с вытертой краской половицах, затем, сняв с вешалки и набросив на плечи телогрейку, вышел во двор.
Раскурив сигарету, Годун повернулся лицом к огороду. Холодный ноябрьский вечер был наполнен обычной деревенской тишиной. Тишина несла в себе шум леса за огородом, побрехивание соседских собак, стрекотание трактора в конце деревни, приглушенные людские голоса, что изредка доносились со стороны улицы, позвякивание цепи, когда собакам отвечал от амбара Угнай …
Годун смотрел на освещенные луной верхушки раздвоенного листвяка и высокой сосны, что возвышались над темной полосой леса. Когда Виктору, как молодожену, дали от лесопункта этот дом, он, помниться, также стоял в первый вечер, наблюдая, как покачиваются верхушки вот этих самых деревьев… Сколько лет прошло, а что двуглавый листвяк, что густая, разлапистая сосна, похоже, нисколько не изменились…
Дом, ограда с амбаром и летней кухней, огород с ветхим забором, россыпь ярких звезд над головой, спокойное дыхание готовящейся ко сну деревни, всё, что сейчас окружало Виктора, казалось таким привычным и неизменным… И от этой, кажущейся, неизменности у него сжималось сердце.
Морщась, кривя саднящие губы, Годун докурил сигарету и тихо, аккуратно прикрывая за собой двери, вошёл в дом. Лампочку в летней кухне он выключить забыл, и всю ночь в огород светило одинокое окно, за которым на столе, покрытом цветастой клеёнкой застыл праздничный ужин...

На следующий год Виктор Годун кабанчика своего, как обычно, к седьмому ноября забил. Вставил в новую гильзу капсюль, всыпал половину мерки пороха, запыжевал, скатил с ладони в патрон картечь — три штуки в один ряд, придавил картонным пыжом и, прихватив ружье, отправился в пригон. Шарахнул выстрелом в лоб с трех метров и вонзил свалившемуся кабану в сердце охотничий нож. Делов-то…

Прижим

Вода плёскает о скользкие камни, толкает в дюралевый бок зачаленную у берега лодку, холодит ноги сквозь сапоги – «бродни»… Конец августа. Скоро в школу. Между камней, в затишке, увязая в речной пене, кружат желтые хвоинки.
Я отвожу за спину свой коротенький спиннинг и, поворачивая голову к реке, ищу взглядом точку, куда отправлю сейчас плавным броском тяжелый поплавок с прикрепленным к нему настроем из «мушек». И замираю.
У дальнего берега, в самом начале плёса подпрыгивает на валах под скалой яркое, красно-желтое пятно.
Пятно быстро приближается, и вскоре уже отчетливо виден плот с двумя большими, продольными веслами на носу и корме. Маленькие фигурки людей в разноцветных касках и спасательных жилетах. Настил из жердей на автомобильных баллонах. Груда рюкзаков. Туристы…
― Эй-й-й! ― несётся над рекой. ― Далеко до деревни?
― Километров сорок! ― кричит в ответ отец со скального выступа в конце плёса.
Плот уносит сильным течением за речной поворот, а ему на смену выплёвывают валы из-под скалы другую, такую же яркую, такую же таинственную частичку иной, непонятной мне жизни…
― Эй-й-й! Далеко до деревни?
Я выбредаю на берег, осторожно кладу на белёсые, гладкие камни спиннинг и иду к отцу. Сажусь неподалёку от него на каменный уступ, покрытый сбоку бледно-зеленными разводами лишайника. Задумчиво смотрю на вздымающиеся над рекой, поросшие глухой тайгой сопки…
Я знаю, что выше по реке можно подняться еще километров на двадцать. Или на тридцать... А дальше начинаются для моторной лодки непроходимые пороги.
― Па, а как они туда попадают?
Отец, резким движением рук с поворотом всего туловища бросает блесну. Фырчит катушка, разматывая леску. Блесна, сверкнув в лучах ещё тёплого солнца, булькает в самой середине глубокого «котла».
― Кто?
Не поворачивая ко мне головы, отец быстро крутит катушку спиннинга. У его ног уже лежит два ленка. Пятнистых. Упругих.
― Ну, эти… Туристы. В верховья, в Тофаларию…
― А-а-а, ― тянет отец. ― Да по разному…
Подтянув блесну к самому кончику спиннинга, щёлкает на барабане рычажком тормоза. Подходит и садится рядом со мной на шершавый уступ. От него пахнет рыбой и табаком. Толстый свитер, выцветшая «энцефалитка», высокие бродни сорок четвертого размера. Из-под тонкого излома бровей весело щурятся серые глаза:
¬― Кого как туда черти несут… Кого на вертолёте, а кто через прииски «Уралом», да потом ещё пёхом…
― А зачем?
Отец пожимает плечами, выуживает из нагрудного кармана папиросу, долго разминает её. Чиркнув спичкой, прикуривает и, задрав голову к безоблачному густо-синему небу, выпускает струйку дыма:
― Красиво, говорят, тут у нас… Воздух, рыба…
― Они за рыбой сюда едут? Рыбачить?
― Приключения искать! Тонут вон, чуть не каждый год... Отдыхают.
Отец презрительно щурится, попыхивая папиросой, а затем, докурив, щелчком отправляет окурок в воду. Окурок затягивает в небольшой водоворотик, кружит и уносит в «котёл».
Я смотрю на тёмную, мрачную воду «котла», на поверхности которой возникают, расходятся, набегая один на другой, и вновь исчезают пенные круги, будто и в самом деле здесь кто-то кипятит воду. Скольжу взглядом по волнистой, сизой глади плёса, что тянется от «котла» до высокой серо-коричневой скалы на крутом изгибе реки. Там прижим. И высокие валы от лежащих на дне огромных камней, когда-то отколовшихся от скалы...
Мы с отцом здесь только первый день... И ещё три дня нам, постепенно спускаясь к деревне, хлестать реку мушками и блеснами с утра до вечера, потрошить и солить по темноте хариуса, жаться к костру, кутаясь в телогрейки на смолистом лапнике…
Плоты с туристами скользнули мимо ярким пятнышком, выбив нас на мгновение из привычного обыденного ритма, и скрылись за поворотом. Завтра они уже будут в нашей деревне, первой и последней на их пути из Тофаларии. Туристы доберутся на стареньком, дребезжащем рейсовом «ПАЗике» до небольшого, грязного райцентра и уедут на поезде в свои большие города... В больших городах хорошо, красиво. Там высокие дома, трамваи, троллейбусы. Там магазины и рынки где можно купить и рыбу, и ягоду, и орех…
Туристов у нас в деревне считают чудаками, способными на разные глупости.
Я вздыхаю и откидываюсь на спину. Солнце слепит глаза и я, зажмуриваясь, прикрываюсь рукой согнутой в локте.

Я открываю глаза. Встаю и, прихрамывая, медленно двигаюсь по скользко блестящим плиткам зала ожидания. После галечника, валунов и острых скальных обломков эта идеально ровная поверхность внушает опасение. В фойе вокзала останавливаюсь перед зеркальной стеной. На меня смотрит мужик с обветренным, почерневшим лицом, заросшим густой седоватой щетиной…
Высокое крыльцо, сигаретный дым. Качающиеся тени... Два, деловито топающих по ступенькам милицейских сержанта, машины на привокзальной площади, пара длинноногих девиц в легких нарядах, редкие огни спящего городка…
В зале ожидания гора из рюкзаков, спасжилетов, чехлов с «костями», «шкурами» и «кишками» катамаранов. На полу, на «пенках» прокопченные, усталые люди. Как и у меня, в их глазах отражениями прозрачных плёсов, брызгами перекатов и валами бурных порогов, маревом тайги и отблесками костров колышется Тофалария.

Я протягиваю руку крепкому, улыбчивому мужику.
― Договорились? ― спрашивает он, крепко сжимая мою ладонь…
Скромный офис небольшого туристического агентства. Мягкие кресла, журнальный столик, иллюстрированные проспекты.
Мнимо-случайное посещение. Пока мой коллега по работе болтает с приятелем, рассматриваю рекламные картинки…
― В августе идем в Саяны, ― улыбчивый, жизнерадостный администратор ерзает на стуле, поглаживая красно-коричневую лысину. ― В Тофаларию…
Я откладываю проспекты. Настораживаюсь.
― Там красотища… Рыбалка! Группа будет большая, человек двадцать… Места ещё есть.
― А куда там идёте?
От названия реки сжимается сердце... Кружат, захлестывают воспоминания.
― Как будете «забрасываться»?
Да, конечно. Они прибудут в мой райцентр, они погрузятся на машины и, направившись по дороге в мою деревню, свернут потом в сторону приисков... Двести километров по бездорожью.
Мне не сидится больше в этом уютном кресле, я подаюсь навстречу улыбчивому мужику, мы смотрим друг другу в глаза…
― Договорились! ― отвечаю, сжимая его сильную руку.
Я выхожу из офиса. В центре большого, миллионного города. Здесь хорошо, красиво... Здесь высокие дома, трамваи, троллейбусы. Здесь магазины и рынки…
Меня крепко прижало к каменным стенам этого города.

Поезд стоит две минуты. В тамбур летят рюкзаки, весла, спасжилеты, чемодан женщины, которую угораздило взять билет в наш вагон. Матерится проводница. Кричит «адмирал». Мы успеваем…
Поезд трогается. Освобождаем прижатого рюкзаками к титану и пропустившего свою станцию мужика. Расталкиваем вещи по полкам. Находим чемодан впавшей в истерику женщины…
― Вы из экспедиции? ― смотрят на меня восторженные глаза взъерошенного паренька.
Я с удовольствием вытягиваюсь на плацкартной полке. Нет, мальчик. Мы просто отдыхали…

Я пытаюсь выпрямить ноги, но упираюсь ими в чью-то спину… Мои ноги, голова, руки, туловище в единой массе с другими телами, скрючившимися на дне кузова, подпрыгивают на ямах и ухабах таёжной дороги. Тент опущен. Ночь.
День. За «кормой» мощного «Урала» расходятся пенные волны. Вода полностью скрывает высокие колёса, бьется о раму. Из-под отброшенного тента я наблюдаю, как на перекате медленно стягивает вниз по течению идущий вслед за нами «ЗиЛ»… Участок в пятьдесят километров по каменистому руслу быстрой реки, зажатой меж сопок с сухостойной тайгой. Сорок бродов…
Вечер. В небо бьет белая струя водомёта промывочной машины. Солнце касается вершины бледно-сиреневой скалы, скользит последними лучами по серым крышам бараков. На узкой дороге вдоль перепаханной бульдозерами долины долго пятимся, пропуская «вахтовку» с «золотарями»… У нас опытный водитель.
Хмуро-зеленый перевал. Чум. Лошади. Каюры... Двадцать часов в железном кузове «Урала» позади... За перевалом река. Её бурные воды теперь для нас единственный путь вперёд, для того чтобы вернутся назад…

Я возвращаюсь на предыдущую страницу, кручу колёсико «мыши», увеличивая масштаб, и переключаю режим отображения карты «Google» на «спутник». Уже через месяц я окажусь там, где сейчас медленно скользит курсор «мыши», где на снимке из космоса, в окне монитора, русла рек кажутся линиями хребтов…
Магазины для туристов, охотников и рыбаков, «блошиные» рынки и барахолки… Экипировка, мотки лески, «мушки», поплавки, блёсна… Поздним вечером я застываю у компьютера, изучая карту «Google».
Я смотрю на карту, а вижу привокзальные киоски с нелепыми названиями и смешливыми продавщицами. Грудастые девки, высунув головы из амбразур киосков, рассматривают туристов с огромными рюкзаками на спинах:
― Тебе, какой больше нравиться... С красным рюкзаком? Вон тот, светленький? Да ну… Мне вон тот, с вёслами!
Стрелка курсора, подрагивая, сползает с названия станции. Передо мной пыльный щебень дороги, заросшие бурьяном поля, деревня, в которую мне уже давно не к кому ехать… Деревня, за которой вздымаются сопки и громоздятся горы, где вековые листвяки укоризненно покачивают своими одинокими верхушками, где река несёт свои прозрачные воды из Тофаларии...
Видео на You Tube. Пороги, прижимы, рёв воды… Катамаран ныряет с полутораметровой высоты в пенную кипень. Оседлавшие его, отчаянные люди делают судорожные гребки веслами, пытаясь вырвать своё судно из «бочки». Картинки сплава пугают и притягивают…
Я уже не молод... Зачем? Я пожимаю плечами и ощущаю, как на конце лески ворочается, сопротивляясь, красавец хариус, как обдувает моё лицо свежий смолистый ветер, как прижигает озябшую спину жаркий костёр…
Откинувшись на спинку кресла, щёлкаю «мышкой». Я ещё здесь, в квартире на седьмом этаже, где за окнами улюлюкает сигнализация автомобилей, скрежещут трамваи, летит тополиный пух… Я уже там, где разлилась тайга, где взметнулись горы, где на прижиме тяжелый поток воды бьётся о каменную щёку серо-коричневой скалы…
Чтобы вернуться назад, надо идти вперед.
Нацелившись на жилку реки, увеличиваю масштаб карты, пока изображение на экране монитора не начинает расползаться на пиксели. В радужном пятне мне видится катамаран.

Полноводная река несет катамаран мимо зелени островов и чёрных каменных осыпей с белопенными накидками из лишайника, мимо причудливо выветренных скал и солнечных сосняков…
Река успокоилась, угомонилась, лишь на её изгибах остаётся напряжение... Я убираю промокшие ноги с упоров и, вытянув их на баллоне, лениво шевелю веслом.
Мрачноватые верховья с глубокими мхами, тёмной тайгой и брусничными коврами, ущелья с ревущим потоком вздувшейся от затяжных дождей реки, тофаларский поселок, за которым поднимаются снежные вершины... Позади.
Позади двухметровые валы, где скинуло меня с катамарана и я, увлекаемый сильным течением, тянулся из последних сил к тонкому оранжевому шнуру «морковки», брошенной мне с берега... Позади прижим, где хрустнула моя щиколотка, вдавленная в скалу…
Тревожная ночёвка, когда нас разбросало по разным берегам, и не было вестей от отставших экипажей... Холодная стоянка на пустынном каменистом острове... Гостеприимная охотничья избушка с запасом сухих лиственничных дров и жаркая банька…
Надоедливый дождь сверху, ледяная вода снизу. Сведенные от напряжения пальцы рук на вальке весла. Стоянки, дневки, ночевки… Весёлые шутки возле костра под густой россыпью ярчайших звёзд. Рыбалка, двадцать литров спирта и потрясающее, суровое спокойствие природы, в котором растворяются, исчезают все никчемные мысли и чувства... Позади.

Вода плёскает на обливных камнях, толкает в тугой бок катамаран, холодит ноги сквозь намокшие кеды… Конец августа. Скоро на работу. Между баллонов, увязая в речной пене, кружат желтые хвоинки.
Мы минуем лёгкий прижим, слегка покачиваемся на низких валах и выходим на спокойный, широкий плёс…
На берегу, рядом с причаленной моторной лодкой маленькие фигурки людей.
― Эй-й-й! ― кричит мой напарник. ― Далеко до деревни?
― Километров сорок! ― доносится по воде от скального выступа в конце плёса.
Я лезу в нагрудный карман за сигаретой, закуриваю и смотрю, как под баллонами катамарана возникают, расходятся, набегая один на другой, и вновь исчезают пенные круги, будто кто-то здесь кипятит воду…
Сегодня нам целый день махать веслами, пропуская удобные стоянки и рыбные места, чтобы успеть в срок к точке выхода с маршрута. А завтра, будет деревня... Там мы разберем катамараны и, добравшись на стареньком, дребезжащем рейсовом «ПАЗике» до небольшого, грязного райцентра уедем на поезде в сутолоку больших городов…
Берег с темными пятнышками деревенских рыбаков промелькнул мимо. Промелькнул я, промелькнул отец... Промелькнули все тридцать пять лет отделяющие меня от тринадцатилетнего мальчишки бредущего по камням к отцу, чтобы спросить: «А зачем?».
Люди на берегу еще какое-то время будут смотреть нам вслед, а потом вернуться к своим простым, обыденным делам…
Я хорошо знаю, о чём они сейчас думают.
Я с ними согласен…
Но что мне делать, если жизнерадостный, улыбчивый мужик, потирая свою красно-коричневую лысину, спросит: «Договорились?». Если среди высоких домов-скал вместо шумной улицы с трамваями и троллейбусами мне вдруг привидится эта река?

___________________

Омск, 2010 г.