Форум

Нина Ягодинцева, Челябинск

***
Никакая рука – только сердце удержит поводья,
Если хлынул апрель по дорогам и мимо дорог.
Что гадать на любовь
по капризной весенней погоде –
Ты всегда одинок.

Словно сходит не снег –
материк растворяется в прошлом
И в угрюмое небо неспешно уходит река,
И лощеная челядь твоим подстилает подошвам
Облака, облака…

Небо платит за все:
невесомых апрельских дождинок
Ты уже получил, выходя из дубовых дверей
В этот город сырой,
в ослепительный свой поединок
С горькой властью своей.

Потому что она обрекает тебя на сиротство,
Ибо только сиротство тебе во спасенье дано.
Остается – любить, потому что всегда остается
Только это одно.

.....

Кувшинова Елена Владимировна, г. Исилькуль.

Анне Ахматовой, бесстрашно приехавшей в глухо-провинциальный Воронеж навестить опального Мандельштама, такой же «отщепенке в народной семье», как и он сам, Осип Эмильевич безапелляционно и демонстративно, поверх неприкаянно-жуткого воронежского быта, изрёк: «Поэзия – власть, раз за неё убивают, ей воздают должный почёт и уважение, значит, её боятся, значит, она власть». С тех пор у русской поэзии появился хороший эпиграф…
«Поэзия – власть» - вот первая и самая стойкая ассоциация, возникающая при чтении стихотворения «Никакая рука – только сердце удержит поводья…», стихотворения, сотканного из ассоциаций. Самое примечательное, что тема стихотворения – тема творчества, судьбы поэта и его отношений с миром (самая «сквозная» в русской поэзии), прямо не обозначенная в тексте (что само по себе нонсенс: противостояние поэта и толпы, власти, мира… всегда было открытым и откровенным), - так вот, тема угадывается сразу, из ключевых слов с хорошо знакомой поэтической маркировкой, слов, выстраивающихся в иерархический ряд: любовь – одинок (одиночество) – прошлое - ‹восхождение к небу› облака – плата – поединок – власть – сиротство – любовь. Слово «любовь» открывает и закрывает ряд и, в конечном счёте, оказывается в нём самым значимым, что и разрушает читательский стереотип восприятия самой «классической» темы русской поэзии.
Всё стихотворение – обращение лирического героя к самому себе («ты», «твоим», «ты», «тебя», «тебе»), что делает ситуацию внутренне замкнутой. Лирический герой лишён связей с людьми, с миром: одиночество в настоящем и будущем («всегда»). «Материк растворяется» (метафорическая реализация фразеологизма «земля уходит из-под ног»), то есть, на земле герою нет места, и он начинает вертикальное движение – отрыв от исчезнувшей, как Атлантида, земли к небу. Но небо «угрюмое», похоже, герою не радо, небо негостеприимно, «своих» не узнаёт. Попытка взойти по облакам не разрешает конфликта, той ситуации, которая через несколько строк будет прямо обозначена как «сиротство». Небо ведёт себя совсем не традиционно – закрывается, отвергает. Сиротой принято называть ребёнка, оставшегося без отца и матери, что и имеем в результате: мать-земля («материк») «растворяется в прошлом», «угрюмый» отец-небо «ребёнка» не признаёт. Более того, за попыткой восхождения немедленно следует «плата». Это метафора слёз – «невесомых апрельских дождинок», связанных в строфе с глаголом «получил», вызывающим негативные ассоциации. «Плата» – это и «город сырой» (созвучие с «сирый»), и обречённость на сиротство.
Следующий виток лирического сюжета – «поединок», но не с теми, кто отвергает, как это всегда было, а с «горькой властью своей», и не возникает вопроса об источнике власти, это понятно – тому, кто восходит на небо по облакам, власть «дана» (страдательная конструкция – кем? – тоже догадываемся, но от этого не легче, ибо понимаем: то, что дано свыше – дар и одновременно тяжкое испытание). Какая поразительная анонимность всего, что происходит в художественном пространстве текста! Никто не назван, не обозначено место действия, всё инкогнито и не событие ни для кого. Лёгкими акварельными штрихами намечены размытые апрельские дороги, разлившиеся рекой, «растворяющей» материк и уходящей в небо, самоё небо, да «город сырой», да какие-то «дубовые» - откуда и куда? – двери… И ни людей, ни земли, ни неба… «Ты всегда одинок». «Всегда» - это вечно. Это приговор. (Господи, уж не вернуться ли в пустыню, где звёзды говорят и «тварь земная» покорно внемлет?) Увы, предлагаемые обстоятельства очерчены непререкаемо конкретно: она (пустыня) всегда рядом с тобой, она приросла к тебе, ты носишь её в себе и с собой, ты и не заметил, как она переместилась в «шумный град» - «город сырой», где тебя никто и не слышит.
Конфликт с любовью, с прошлым и с небом осложняется ещё одним: столкновением с теми, чей образ представлен в тексте весьма скупо. Это «лощёная челядь» (хочется это сочетание в буквальном смысле считать перифразом), и слово «челядь» - слуги – с эпитетом «лощёная» приобретает негативно-презрительный оттенок – вышколенная, послушная, сытая, бездушная, беспрекословно исполняющая приказы хозяина. Есть и хозяин – вторая власть в художественном пространстве текста. Её примета – штрих – «дубовые двери», из которых выходит герой и сразу же получает «плату» и начинает «поединок». Прилагательное «дубовые», думается, имеет коннотацию: не только материал, вызывающий, кстати, определённые ассоциации (у кого в кабинете дубовые двери, паркеты и головы, мы давно уже знаем), но и оценка – «тяжёлые», «непрошибаемые», «тупые». В акварельной стилистике текста эта тяжеловесная деталь вместе с «лощёной челядью» составляет семантическую и композиционную оппозицию всему остальному. Кроме того, существительное «челядь» «зацепляет» ещё одну семантическую оппозицию – дом – бездомность, так как «челядь» - «домашние, те, кто в доме» везде чувствует себя дома, а герой не укоренён в пространстве, он между небом и землёй, ему везде – не дом.
После упоминания о «дубовых дверях» включается тема «поединка», но традиционный конфликт поэта (о ком же речь, как не о нём, хотя и не назван!) и «дубовой власти» получает неожиданное решение: поединок – «свой» и с властью – «своей», а не с «дубовой» (кстати, и логично: поединок с «дубовой» властью выглядел бы абсурдно).
И, наконец, последнее, самое важное «событие» в заключительной строфе.
Обречённость на сиротство (одновременно звучит как «облечённость» сиротством как царской тогой – должны же быть у власти знаки отличия) – образ, чреватый аллюзиями, ибо слова «одинок», «небо», «платит», «поединок «, «власть», «сиротство» поэтически притягиваются, образуя сюжет, в котором и лермонтовская отверженность пророка (бегство в пустыню), и цветаевская трагическая отторженность поэта в «мире мер», и «отщепенец» Мандельштама… И несть числа отвергнутым пророкам – почему-то из всех заложенных Пушкиным аспектов этой глубочайшей темы именно этот – отверженность поэта – оказался самым актуальным. И, на первый взгляд, здесь всё традиционно. Отверженность героя абсолютна: начало – весеннее «половодье чувств», надежда на любовь, которая немедленно обрывается сознанием своего «всегдашнего» одиночества, расчёт с прошлым – восхождение к небу и его суровая «плата» - «поединок» - признание своего абсолютного сиротства, отверженности землёй, небом, любовью, «дубовой» властью, самим собой. Вот теперь-то и сделать традиционный шаг – в пустыню, «на берега пустынных волн», во «всемирный запой»… куда-нибудь. Все так и поступали. Но герой ведёт себя нетрадиционно. Недаром слову «поединок» сопутствует эпитет «ослепительный». Этот свет ослепляет и даёт другое зрение, про-зрение, «отверзлись вещие зеницы». И тогда ясно видишь, что сиротство, которое воспринимал как «плату», как изгойство, есть путь к спасению. Единственный («только сиротство»). Сиротство – абсолютная отсечённость всего, что для служения вот той самой «горькой власти» оказывается лишним (а лишним оказывается всё). Только «обречённый» на такое сиротство, «ослеплённый» вспышкой прозрения способен увидеть главное, то, ради чего восходил по облакам к небу. «Остаётся любить» – единственное, что остаётся, что отнять нельзя. Сиротство, одиночество и отверженность освобождают от всего, что мешает любить. «Только это одно» лежит в основе человека, и мира, и Божьего дара поэзии, и, может быть, в том и заключается таинственный замысел Божий, чтобы человек это понял.
Два ключевых слова – «любовь» и «одиночество» («одинок», «одно») звучат в начале и в конце лирического сюжета, но наполняются разным содержанием. Меняется внутренний вектор героя: от личной надежды на счастье («любви, надежды, тихой славы») – к любви всеобъемлющей, которая покрывает всё, как хлынувший «по дорогам и мимо дорог» апрель. Реализуется метафора воды, важный образ в стихотворении, символ очистительной стихии. Вспомним, что у Тютчева в «Последнем катаклизме» Божий лик отражается в водах, покрывших планету после всемирной катастрофы, а ведь нечто подобное переживает в апрельские дни герой стихотворения. Видно, только пережив катастрофу, человек обретает способность прозревать Истину.
Формула «только это одно», которой завершается текст, – это почти пушкинское «Ты царь: живи один…», но одиночество в апрельском сюжете другое: мир отвергает поэта, но поэт, преодолевая всё, даже себя самого, не отвергает мира, а учится любить и принимать его даже таким, каков он есть. В этом смысле вода «апрельской» катастрофы поэта составляет литературную оппозицию пушкинскому огню, выжигающему скверну мира («глаголом жги сердца людей»). Отрадно, однако же, что сюжет о поэте развивается весной, которая есть символ обновления и возрождения. Весной – Пасха. Так что самое время любить, и любовь отверженной, гонимой, сиротской души куда как сильнее и ярче той, у которой всё есть…
Идея противостояния и преодоления реализуется на различных уровнях текста. Кроме метафор, создающих контекст, порождающий ассоциации и литературные аллюзии («свёрнутые» литературные сюжеты и образы) – такая метафора является стержнем каждой строфы; кроме движущих лирический сюжет метафор, ассоциативно заряженными являются эпитеты во второй и третьей строфах и оксюморонное сочетание в последней строфе («обрекает тебя на сиротство» – «сиротство … во спасенье дано»). Значение антитезы просматривается в сложных предложениях с тире в I, II строфах, а в повторе причинных союзов (потому что, ибо), ограничительных частиц (три раза повторяется частица «только») в последней строфе видим парадоксальное разрешение этого противопоставления. Четвёртая строфа начинается с парцелляции – придаточного причины с союзом «потому что», хотя в предшествующем тексте не спрашивалось почему. Вопрос скрытый и связан со словом «власть», которая «обрекает … на сиротство».
В тексте преобладают существительные с конкретным предметным значением, но эта «предметность» постоянно «размывается» и ускользает. В тексте есть дороги, тающий снег, угрюмое небо, апрельский дождь, «дубовые двери», и даже обозначено реальное пространство – «город сырой», но они не воспринимаются приметами реального городского пейзажа, так как обладают широким полем коннотативных значений, благодаря которым «действие» переносится во внутренний мир лирического героя и сосредоточивается на его отношениях с миром и разрешении внутреннего конфликта.
Из 11 прилагательных только два («весенней», «апрельских») не являются эпитетами, но они намечают символический образ весны – и весенней переменчивой погоды, и времени действия, и символа возрождения героя после долгой смерти – зимы. Во второй строфе обозначена эта ситуация выживания внутри могилы – зимы (снег, который «сходит», воспринимается как целый «материк»). Прямое, «пейзажное» значение первой (до тире) половины предложения приобретает дополнительное, метафорическое значение после прочтения второй половины – метафоры. Этот принцип – «растворение» реального, прямого значения действует на протяжении всего текста.
Преобладают глаголы несовершенного вида настоящего времени, то есть действие разворачивается на наших глазах и оно не завершено, даже в последней строфе «открыто» в будущее.
«Совершившихся» действий только два: «хлынул» и «получил» – это исходная ситуация, от которой отталкивается «сюжет».
Глаголы в тексте обладают той же выразительностью, что и эпитеты. С исходной ситуацией прощания с прошлым связаны глаголы «хлынул», «сходит», «растворяется», «уходит»; небо «платит» и «обрекает»; с действиями героя связаны глаголы «удержит», «гадать», «получил», деепричастие «выходя», сочетание «остаётся любить», а глагол «подстилает» косвенно характеризует «лощёную челядь», ассоциируемую с лакейством.
Звукопись также богата ассоциациями. Грустный [у] описывает безысходность попытки диалога с небом (II строфа), шипящие и глухие согласные и «непрошибаемый» [д] вызывают почти физическое отвращение к «лощёной челяди» и «дубовым дверям», свистящий [с] напоминает свист меча при упоминании о поединке, а режущий непреклонный [р] словно помогает отсечь ненужное от прозревающей истину души. Обилие в тексте слов с открытыми слогами воссоздаёт иллюзию освобождённого дыхания после «задыхающейся» первой строфы.
Стихотворение действительно «дышит» свободно, и бег по длинным, пятистопным (анапест) строчкам каждой строфы завершается выдохом - обрывом последней, короткой четвёртой, с недостающими тремя стопами. Пауза «добирает» воздух для вдоха, и бег начинается снова…
Стихотворение прозрачно, словно написано акварельными неяркими красками по сырой бумаге, и из расплывающихся водяных кругов (стихия воды главенствует в этом тексте) проступают намеченные то лёгкими, то резкими штрихами очертания предметов и смыслов.
Строфика текста с одной строкой-«лесенкой» в каждой строфе, кроме последней, воплощает образ «лестницы» – восхождения к небу, заявленный во второй строфе. В конце стихотворения «лесенки» нет: душа прозрела – восхождение закончилось.
Традиционность перекрёстной рифмовки с чередованием женской и мужской рифмы нарушается тремя неточными рифмами: «поводья» - «погоде», «в прошлом» - «подошвам», «сиротство» - «остаётся». Интересно проследить за семантической «притянутостью» этих рифм друг к другу. В конечном счёте, и весь текст заставляет читателя задуматься о своеобразии решения традиционной для русской поэзии темы. С поэтом за последние двести лет много чего происходило: он «жёг глаголом», бежал в пустыню, бичевал пороки, ссорился с толпой и властями, слушал, «как трава растёт», даже превращался в «пьяное чудовище», а потом «много лет дробил каменья / не гневным ямбом, а кайлом»… Но выбрал в конце концов «только одно». Почему-то она победила. Любовь.

P.S. То, что говорить совсем необязательно.
Но выговорилось.
Так бывает: читая хорошие стихи, зацепишься за одно слово – и взорвётся. Очень уж задевают за живое то ли эти «дубовые двери», то ли категорично очерченный рецепт спасенья.
Ещё раз к вопросу о власти. О власти поэтической. После лермонтовского осмеянного пророка, некрасовского «поэтом можешь ты не быть», после тютчевского «безумья жалкого», которое только «мнит», что «слышит струй кипенье», после блоковского «всемирного запоя» и других статус божественного посланника в русской поэзии заметно пошатнулся. «Добил» сей чудный образ Владимир Владимирович, «ассенизатор и водовоз», «мобилизованный и призванный», а любимую жёлтую кофту с барского широкого плеча своего отстегнул «товарищам потомкам», которые ничтоже сумняшеся сделали из неё флаг и пошли на штурм. И даже одиноко бродящий по широкому полю жизни пастернаковский Гамлет не реанимировал убиенного. Каждый раз, касаясь сей щекотливой темы, русская поэзия попадала на минное поле. И взорвалась. Есенинский провонявший луком и водкой бродяга – весёлый младенец по сравнению с, например, иртеньевским поэтом «на трудовом своём посту», над которым «амбре – ну нету сил». Его «свободы сеятель пустынный / Сбирает скудный урожай» на минном поле, где на взрывы давно уже никто не обращает внимания. Травестия. Точка. Коллапс. Это не хорошо и не плохо. Это, наверное, неизбежно. Время от времени Везувии погребают под грудой лавы и пепла несчастные Помпеи и Атлантиды погружаются на дно океана.
Какие-нибудь десять лет, отделяющих лермонтовского пророка от пушкинского, понадобилось, чтобы загнать его в пустыню мрачную, и целое столетие с лишком, чтобы ему оттуда выйти.
И вот день настал. Он вышел. Небритый, голодный, непрезентабельный, в неглиже. И встал в очередь за сосисками. Или за водкой. Сограждане его, разумеется, не узнали. И, духовной жаждою томим, глашатай истин вековых высказал согражданам всё, что наболело (вместо каменьев у ближних оказались под рукой другие полезные и нужные вещи). Наступила весна. Прилетели птицы. Растаял снег. Река вышла из берегов – и понесло… понесло… И стало мучительно ясно: ни-че-го не из-ме-ни-лось. В пустыне, чахлой и скупой, во глубине сибирских руд, на перепутье, на БАМе и целине, в неосвещённом подъезде – она никогда ему не изменяла. Босоногая девочка в длинной рубахе, в дырявом платке, крестьянка молодая, кнутом битая, мученье и ад, гостья с дудочкой в руке, она была верна ему, как Пенелопа. И за её плечом всегда стоял шестикрылый серафим. Потому что шестикрылые серафимы никогда не покидают Божьих избранников.